— Ну, вы, хлопцы… того… идите себе, не пугайте барышню… А я расспрошу у нее, куда граф удрал…
Бойцы, все еще оглядываясь, двинулись к двери, оставляя своего командира наедине с француженкой, которая смотрела теперь только на этого красавца «касака» такими глазами… такими лучистыми глазами, что пусть бы уж и резал, только чтобы не очень больно!
Светличный, пообещав своим бойцам поговорить с заморской красавицей, сам был не очень уверен в том, что разговор состоится: он знал по-французски всего два слова — «мсье» и «мадемуазель». «Мсье» в данном случае не подходило, значит, оставалось только одно слово, и Светличный решил обойтись им, дополнив его языком жестов. А жесты у Федора были достаточно красноречивы, и француженка очень быстро поняла, куда гнет этот совсем уже не страшный «касак». И вмиг высохли, заблестели глаза, нежным румянцем залились щеки, ослепительно засияли зубы меж красных, созданных для крепких мужских поцелуев губок «мадемуазель».
Разговор быстро пошел на лад, а в перерывах Федор учил свою новую знакомую пить вино прямо из бутылки и выговаривать срамные слова.
Только утром разыскал Светличного разъяренный комбриг. Взбежал вместе со своим адъютантом по широкой лестнице, переступая через тела опьяневших бойцов, рванул высокую позолоченную дверь, за которой бухали выстрелы, и замер, пораженный, с открытым ртом.
Всякого насмотрелся комбриг за свою жизнь, а такого еще ни разу не видел. На пышной графской постели, сбросив к черту кружевные одеяла, посреди пустых бутылок из-под вина, сидели в чем мать родила Федько и француженка. Федько только зачем-то надел сапоги со шпорами, а раскисшая от вина и любовных утех француженка, хихикая, целилась в большой графский портрет, висевший напротив кровати в тяжелой черной раме.
— Пришей эту контру, чего он, гад, смотрит! — подзадоривал Федько подругу, поддерживая ее розовый локоть.
— А, трах-тарарах! — заревел комбриг, опомнившись. — Там мировая революция погибает, а вы тут публичный дом устраиваете!
Светличный, вскочив, щелкнул каблуками (дзинь-дзинь! — издали шпоры малиновый звон), вытянулся, поедая глазами начальство, а глубоко цивильная француженка, незнакомая с военным уставом, пискнула, бросила тяжелый маузер, попыталась натянуть на себя простыню, но комбриг злым чертом подскочил к ней — и плеткой, плеткой! Гувернантку как ветром сдуло.
А за француженкой, взяв с места в карьер, рванул Федько, спасая от беспощадной плетки свои поросшие густой волчьей шерстью («к счастью», как сказала когда-то повивальная бабка) мускулистые, как у призового рысака, половинки.
Комбриг долго еще воевал в графской спальне — бил плеткой по подушкам, сбивал со столиков статуэтки, флаконы с дорогими духами, баночки с кремом, кричал, сумасшедше выкатывая глаза:
— Засеку!.. Расстреляю сукиного сына!
Устав, он хлестнул еще раз на прощанье по грешной постели, сбежал вниз — только ступеньки загудели вслед, вскочил в седло, яростно рванул поводья: поехали!
Долго ехал молча, и напуганный адъютант, скакавший рядом, не смел слова вымолвить. Уже перед самым местечком комбриг, вспомнив что-то, раз фыркнул в саблевидные усищи, второй раз, наконец склонился на луку седла, одолеваемый смехом.
— Кавале… рист, собачий сын! И тут шпоры надел!
И адъютант с облегчением подумал, что Светличный теперь спасен от ревтрибунала.
Хотя комбриг и не передал дело Светличного в ревтрибунал, все же разжаловал его в рядовые и посадил на десять суток в карцер.
Два дня и две ночи давил Светличный вшей в карцере, канючил у часового хотя бы щепотку табаку и, тяжело вздыхая, вспоминал француженку. На третий день его привели в штаб бригады, и комбриг, сердито хмуря брови, сказал:
— Скажи спасибо, что революция не кончилась, а то бы ты узнал где раки зимуют!.. Бери пятерых хлопцев и двигай в разведку… Да смотри мне: еще раз застукаю на мокром — голову оторву!
Сразу повеселев, Федор Светличный гаркнул: «Есть!» — и вихрем вылетел от командира.
И как же сжалось от волнения огрубевшее в боях, прокопченное пороховым дымом сердце Федора, когда он подбежал к своему коню и тот обрадованно заржал навстречу, влажно дунул в лицо, положив голову ему на плечо, нервно подрагивая чуткою кожею! Как обожгли его черные как уголь глаза непрошеные слезы, когда он снова надел саблю, прикрепил к поясу деревянную кобуру с маузером!
— Хлопцы!.. — сказал Светличный, оглядываясь на своих боевых побратимов, которые сберегли ему коня и оружие. — Чертовы вы хлопцы! — И отвернулся, боясь себя выдать.