А бойцы только покашливали смущенно в кулаки, догадываясь, что творится сейчас на сердце у Светличного…
Отшумела гражданская война. Накрывали чехлами пушки, сдавали в пакгаузы пулеметы и винтовки, сабли вкладывали в ножны. Пороховой дух понемногу выветривался с недавних полей брани, покинутые окопы быстро осыпались, зарастали высоким бурьяном (если они были в поле) или густым кустарником (если были на опушке леса). И уже первые мирные дожди полоскали чьи-то белые кости, а сквозь разрубленный череп, чернеющие могильной печалью глазницы весело и густо прорастала зеленая трава. Ржавчина разъедала обломанные штыки, разбитые лафеты и винтовки, саперные лопатки и каски — все это воинское снаряжение, которое сразу, как только окончилась война, стало никому не нужно, разве что кузнецам, собиравшим железо на топоры, косы и плуги. И уже возвращались домой бойцы, и земля, которую они не так давно поили кровью — не жалели ни своей, ни вражеской, — отныне будет пахнуть лишь по́том и хлебом, и вместо горна, звавшего в атаку, зазвучат теперь песни жаворонков, призывающих к труду.
Только Федор Светличный из всего эскадрона не захотел расставаться с оружием, без которого ему и жизнь не в жизнь, и радость не в радость: он пошел служить в милицию.
Вылавливал беспризорников, гонялся за бандами. И тут тоже оставался неуязвимым, хотя не раз смерть веяла ему в лицо ледяным своим крылом.
Как-то однажды подстерег его бандит — прицелился из-за плетня, прямо в лоб. Нажал на курок — осечка. Нажал второй раз — снова осечка… Федор не стал ждать, пока бандит щелкнет курком третий раз, перепрыгнул через плетень, подбежал к бандиту и сдавил ему горло, а когда подбежали его люди, у бандита уже и язык вывалился.
В другой раз у самого Федорова тела прошла острая финка беспризорника.
— Что же ты, вонючка сопливая, мне кожанку режешь? — сердито спросил Светличный, дергая за чуб блатного парня, — Ты ее шил, что принялся пороть?
Беспризорник только головой мотал под рукой Федора, — даже веснушки, казалось, тарахтели на его давно не мытом лице.
После того как Ляндер вот уже больше полугода безрезультатно гонялся за бандой Гайдука, Гинзбург попросил помощи из губернии, и там организовали особый отряд во главе со Светличным. Отряд в сорок сабель прибыл в Хороливку, а оттуда в село, на конях, Федор же, задержавшись, приехал поездом.
Вышел на перрон маленькой станции, весь в желтых скрипучих ремнях, в одежде из черной кожи, так что уже было и не понять, где начинается его собственная, Федорова, кожа и где кончается чужая, с маузером в деревянной кобуре и саблей, в хромовых сапогах, начищенных до жаркого блеска, с посеребренными шпорами на задниках. Надвинул на самые брови фуражку из тонкого красного сукна, такого красного, что не найдешь более яркого, хоть перерой все склады, обойди все магазины, и — рип-рип, туда-сюда вдоль вагонов, дзинь-дзинь нетерпеливо шпорами: где же, черт побери, те, кто должен его встречать?
Походил-походил, вызывая уважительный страх у присутствующих, потом раздраженно двинулся на привокзальную площадь — искать обещанную подводу.
На площади было пусто и тихо. Прямо перед небольшим вокзальным строением ослепительно сияла лужа, а в ней купались голосистые воробьи, разбрызгивая коротенькими крылышками солнце. Легкий ветерок ворошил клочки бумаги, раскиданное сено, прошлогодние сухие листья деревьев, стоявших вокруг, окутанных нежным голубым пушком. Площадь сразу переходила в степь, в степи чернели пашни, густо зеленели озимые, а кое-где еще и до сих пор серели забурьяненные нивы, неухоженные, забытые, и от них веяло могильной печалью.
Светличный посмотрел направо — ни одной живой души! Глянул налево — там стояла подвода, застланная сеном, и худая кляча при ней непонятного, грязноватого цвета, такого, что и сам черт не разберет, какой она масти. Раздувая большой живот и лениво отмахиваясь от сонных весенних мух, кляча флегматично подбирала сено, небрежно брошенное на землю.
Федор недовольно поморщился: не такого экипажа он ждал для себя. Подошел к подводе и только теперь увидел на ней хозяина: раскинув руки и ноги, тот крепко спал, закрыв старою шапкой глаза от солнца, посвистывал во сне носом и шлепал губами. «Фронтовая, — сочувственно посмотрел на шапку Федор. — Вишь, и дыра как раз посредине, — от хозяина, должно быть, уже одни кости остались». Федор хотел потормошить, потрясти дядьку — разбудить, но передумал. Нашел перышко, тихонько вставил в черный волосатый нос, повернул раз и второй. Дядька сморщил нос гармошкой, дернулся всем телом, а потом чихнул так, что даже шапка слетела.