— Я же ничего не сделала, чтобы они меня любили. Я палец о палец не ударила. Я просто пришла, ожидала любых гадостей, а они взяли и полюбили меня. Нора Семеновна, ведь я не заслужила, а? Мне стыдно принимать от них такое! Я ведь ничего не знаю, никакой педагогики…
— Это все-таки лучше, чем превращать педагогику в оружие для трусливых, — сказала очень серьезно Нора Семеновна. — Ведь мы идем к детям, к безоружным. И если они увидят, что мы вооружены, — они нас будут бояться или ненавидеть. Научиться быть педагогом — это так же, как научиться быть человеком. Макаренко мог позволить себе дать воспитаннику в зубы, потому что он был настоящим человеком и знал, зачем он это делает. И никогда не делал этого зря. А вот эту вашу предшественницу за вывешивание чьих-то описанных простыней на всеобщее обозрение я бы просто судила.
Нора Семеновна говорила все резче и злее:
— А вообще, посмотрите, что получается: планы, мероприятия, соревнования, методразработки, а сколько детей растет, в сущности, безродными, ничьими… Не обижайтесь, Машенька, но ведь если даже вас, совсем юного еще человека, еще, простите, глупенького, готовы носить на руках, то вы можете представить, к чему дети привыкли, а?
Этот разговор Маша запомнила на всю жизнь. Потом, войдя в свой первый в жизни класс, она знала, что идет к друзьям. Она была уверена, что ее примут, потому что очень часто детям зря приписывается зло и жестокость. И не только детям. Надо выходить к людям навстречу, не держа за спиной камня.
Орда родителей ворвалась в лагерь.
— Я папа Севы Морошкина. Будем знакомы.
Личико неприятное, маленькое, зубастое.
— Я бы хотел вас спросить: что происходит в отряде? У Севы пропали сандалии.
— Поищите в раздевалке. Сева, ведь вчера же мы их нашли.
— А сегодня опять пропали, — промямлил Сева.
— И потом, сын жалуется, что его обижают.
— Кто тебя обижает, Сева?
Сева молчал, ковырял носком ботинка землю.
— Никто не обижает, — наконец буркнул он. — Это я сам упал.
Уже давным-давно Сева не наушничал, и Маша думала, что сумела ему что-то объяснить, но вот взглянула на Севиного папу и поняла, что ее старания, наверное, ни к чему. Сева вернется домой, и родители скоро выбьют из него все, чему она пыталась его научить.
— Ну а если даже слегка подрался с кем… — дружелюбно улыбнулась Маша Севиному отцу.
— То есть как подрались? Вы же воспитатель, вам же доверили детей. А сколько вам, собственно, лет?
— Восемнадцать! — с вызовом ответила Маша.
— Ну, тогда все ясно.
Папа неспешно удалялся. Сева метался взглядом между ним и Машей. Казалось, он сейчас заплачет.
— Беги, — весело сказала ему Маша, хотя ей стало почему-то невыносимо больно.
Дети метались по лагерю как угорелые. И это тоже было причиной Машиной боли. Им было не до нее. Их взгляды на ней даже не останавливались…
— Здравствуйте, я мама Веры Сучковой.
Господи, какая красивая женщина! И как Вера похожа на нее!
Некоторые родители, проходившие мимо, здоровались с Сучковой почтительно:
— Здравствуйте, Надежда Ивановна.
Маша слышала от кого-то, что эта женщина — один из лучших невропатологов в городе.
— Как моя девица?
— Чудесная девица.
— Она про вас все уши прожужжала. Как хорошо, что вы такая молодая!
Верка точно так же, как Сева Морошкин, металась взглядом между матерью и Машей. Только лицо ее было счастливым. На нем было написано: тут и мама, тут и вожатая, и я рада, что они понравились друг другу.
— Мама сказала, что вы красивая, — от счастья выпалила Верка и убежала…
— Здравствуйте, я мать Купчинкина.
Лицо усталое, изможденное. На одном глазу — бельмо.
— Как тут мой оболтус?
— Чудесно. Он очень у вас покладистый, работать любит.
— Впервые слышу. — Женщина и вправду растерялась.
— Честное слово.
— Знаете, мне его особенно воспитывать некогда. Санитаркой работаю, на полторы ставки. Отца нет, драть некому. У вас тут, говорят, еще и мужчина работает. Так в случае чего пусть снимет ремень.
— Да что вы, зачем же так.
— Он немножко у меня… нездоровый. В детстве папаша, паразит, напугал.
— Не волнуйтесь, я бужу его ночью.
Женщина посмотрела Маше в лицо прямо, испытующе.
— Вот ведь и люди на свете бывают, — задумчиво сказала она, — Дай тебе бог счастья…
— Как мой свиненок?
Этот человек мог бы и не представляться. По тому, как он теребил кепку, бестолково шарил по всем имеющимся у него карманам, гримасничал и жестикулировал, было ясно, что это отец Витьки Шорохова.