— Нормально. Артист.
— Песнями не надоел?
— Нет, что вы…
Вот подошли статные и красивые родители Сережи Муромцева.
— Девочка, где тут найти Марию Игоревну Ярошенко, вожатую третьего отряда?
— Это я.
— Вот вам цветы.
Засмеялись и отошли, взявшись за руки…
— Я мать Гущиных, стало быть. — От женщины несло перегаром. Рядом жались братья Гущины. Мужичонка, который с ней пришел, топтался неподалеку. К ребятам он явно никакого отношения не имел.
В страшном напряжении замерло лицо старшего Гущина, маленький к нему прижимался.
Вот она, тайна братьев. Старший смотрел на мать с жалостью и стыдом.
— Ты с ними не церемонься, — еле плела женщина, — за одного битого двух небитых дают.
Маше хотелось ее ударить или сказать, чтобы уходила, не смела являться к детям в таком виде, но лицо старшего Гущина ее остановило. Ведь он любил мать, вот что. Мучился, стыдился за нее, но любил.
— У вас чудесные дети, — сказала она, — за что же их бить?.. Это мои первые помощники.
Тревога сходила с лица старшего. Он смотрел на Машу с признательностью, он смотрел даже тогда, когда уходил вслед за матерью. Оборачивался и смотрел.
«Ни черта я не смогу для них сделать», — вдруг очень жестко и отчетливо подумала Маша.
…К троим родители не приехали. Женька Лобанов даже не подходил к воротам.
— Женя, твоих еще нет?
— Папе разрешили завтра. У него операция.
— А мама?
— У меня нет мамы.
Вот ляпнула. Женька отошел, уныло насвистывая.
Андрюшка и Ленька висели на заборе. Маша знала, что у одного есть какая-то тетка, а у другого — какая-то сестра. Было похоже, что они не приедут. А мальчишки всё висели на заборе и ждали.
Как ни странно, Маша тоже ждала родителей. Правда, она сама запретила им приезжать, а теперь вдруг пожалела об этом. Детям было не до нее, а это ужасно, когда вдруг ты оказываешься никому не нужна.
Хорошо, что скоро всех пригласили в клуб на концерт.
Концерт как концерт, точно такие же концерты бывали в пионерских лагерях, когда Маша сама еще была пионеркой. Пирамиды, акробатические этюды; басни, которые один читает, а другой, спрятавшись за его спиной, сопровождает жестами; пионерские песни.
То, что было представлено зрителям под громким названием «Пьеса «Кармен»», привело всех в неописуемый восторг.
Мама Верки Сучковой от смеху даже сползла со стула.
Андрюшка, Ленька и Купчинкин проплясали свой «Светит месяц». В ударе был только Купчинкин, изображающий «Акулину молодую», которая «любит русского плясать». Андрюшка и Ленька были не в духе — им было не для кого плясать.
Потом Витька Шорохов спел про «нелепое сокровище, ласкающийся еж». Ему устроили овацию, и пришлось петь еще. Он не нашел ничего другого, как исполнить «Королеву красоты». На сцене он держался на уровне мирового эстрадного стандарта.
(Маша тотчас представила, о чем будет идти речь на следующем педсовете, и заранее покрылась холодным потом.)
Когда ведущий, мальчик из первого отряда, заикнулся было, что концерт окончен, на сцену бочком вылез Андрюшка Новиков.
— Только всё родителям да родителям, — пробурчал он. — Наш отряд сейчас исполнит песню для Марии Игоревны…
Со всего зала на сцену поспешно запрыгали белые рубашки и алые галстуки. Выстроились мгновенно (репетировали, что ли?), смотрели серьезно и торжественно. Даже Витька Шорохов не паясничал, начал запев спокойно и отчетливо:
Хор подхватил:
Мой старый, мой старший,
На Машу оборачивались. Вначале те, кто ее уже знал, потом и другие.
Она чувствовала, как на ее лице стынет улыбка, что сейчас она не выдержит, сорвется и заплачет.
Это была песня про вожатого, который погиб, потому что «не щадит война людей хороших». И Маша почему-то представила, что это она погибла на войне, что вот ее уже нет, а ребята помнят про нее.
Из зала она выскочила самая первая.
…За обедом никто не ел. На столе, за которым сидели Андрюшка и Ленька, стояло двадцать порций компота. Видно, родители уже успели напичкать ребят, и те великодушно уступили свои компоты Андрюшке и Леньке. Те грустно осушали стакан за стаканом.