Дело в том, что в первом отряде была дочь начальницы. Это была наглая, пользующаяся своим положением (полная безнаказанность!) девица. У матери не хватало внутренних, человеческих красок, а дочь была лишена внешних. Бесцветные волосы, бесцветные ресницы, молочно-серые глаза навыкате с бесцветным, тусклым выражением. Хотя нет, выражение на лице было, оно достигалось при помощи презрительных, тонких, брезгливых губ. Дочь была маминой. Она вскоре унюхала отношения между Машей и матерью и, конечно, встала на сторону матери. Сначала тихие смешки на танцах:
— Девочки, посмотрите на эту, а? Ножки-то, ножки какие зажигательные! Как спички!
Все это говорилось в спину, нагло, с расчетом на то, что Маша услышит. Ну а что она могла возразить взрослой девушке, почти сверстнице? Девица понимала это и продолжала преследовать Машу.
Поражало только одно: почему другие девочки у нее под началом? Авторитет мамы? Кажется, из-за такой мамы можно возненавидеть даже ангела.
— Самое ужасное, Машенька, в том, что они настолько привыкли к Нинам Ивановнам, что, в отличие от нас, не видят в ней ничего ужасного, — говорила Нора Семеновна.
С мальчиками первого отряда отношения тоже были испорчены. Однажды на танцах один из парней первого отряда в ответ на приглашение одной из девочек на «дамское танго» сказал: «Иди сначала зуб вставь». Маша это слышала. Она понимала, что не ее это дело — вмешиваться, но, как часто, сперва сделала то, что считала нужным, а потом подумала. Уж слишком побледнела девочка, качнулась, как от удара, слишком славное у нее было лицо (одного переднего зуба у нее действительно не было).
В общем, Маша сорвалась:
— Выйдем, — сказала она парню.
Парень нагло усмехнулся, но следом пошел.
— В чем дело?
— Извинись перед девочкой!
— А кто вы такая, чтобы приказывать?
— Извинись, а то хуже будет.
Что «хуже будет», Маша не знала. Что она может сделать этому верзиле, который на голову выше ее и в два раза шире в плечах? Но слово было сказано.
— А если не извинюсь?
Маша уже подумывала, не ударить ли его по лицу, так просто, без всякой педагогики, но тут ее затормошил Андрюшка Новиков:
— Мария Игоревна, идемте танцевать!
На вопрос парня Маша так и не ответила, ушла с Андрюшкой. Но напрасно она думала, что «хуже будет» не получится. Недооценивала она свой третий отряд, не знала она, какие у них острые глаза и тонкий слух, если дело касается их вожатой.
Как потом она узнала из мальчишеских разговоров в спальне (так и не догадываются, что все слышно в ее комнате), дело было так:
— А здорово мы его, Лобан, а?
— Да, это все Лобан… Знаешь, Лобан, как только ты ему сказал — он сразу и струсил.
— А Купчинкин-то молодец, как двинет между глаз! Это ты ему засветил, Купчина?
— Может быть, и я, — уж очень скромно отозвался Купчинкин.
— А если он первый отряд приведет?
— Не приведет. Не расскажет же он, что мы его побили… Да ведь и извинился уже, теперь поздно…
Таким образом, кроме начальницы появился еще один враг — первый отряд. Эта вражда стала особенно острой после того, как Маша во время своего дежурства по лагерю имела счастье наблюдать такую картину: в одной из дальних беседок, уже после отбоя, дочка начальницы и два парня разливали на троих «маленькую» водки. Все честно, всем поровну. За такие вещи совершенно точно полагалось исключение из лагеря, но Маша вовремя сообразила, что свою дочь начальница не исключит, и пострадают только парни. И вообще ей почему-то вдруг стало жалко начальницу. Она просто взяла водку и вылила ее на землю, пообещав, что в следующий раз… Рассказала об этом только Норе Семеновне.
А ребята, очевидно, ожидали от Маши каких-то действий, поэтому боялись ее и ненавидели так сильно и остро, что Маша всегда спешила увести свой отряд с территории, чтоб не чувствовать этой ненависти.
Да, наука нравиться ей не давалась. Двойка с минусом.
Нина Ивановна Машу не жалела. Даже ненависть к ней первого отряда использовала в свою пользу:
«Мария Игоревна, вы производите на старших ребят неэстетическое впечатление. Почему вы все время ходите в каких-то брюках, вы же все-таки женщина!»