Иногда Муренин приказывал Кузьме достать кое-что из вновь приобретенных ценностей и обстоятельно объяснял, кем и когда они изготовлены.
В один из таких вечеров, после поездки в Новгород, положив перед собой нагрудную иконку с камеей, Муренин пояснил Густаву:
— Редкостная вещь, большой ценности. Ведь камея византийская, сделана в одиннадцатом веке. А вот кем завезена, неизвестно. Может, кто из придворных Софьи Палеолог, племянницы императора византийского, завез ее сюда, а может, купцы иноземные. А уж оправа сделана нашим русским мастером в конце пятнадцатого столетия или в начале шестнадцатого. А особо ценна эта иконка тем, что позже, когда была ограблена сокровищница московского государя и все богатства известных русских монастырей похищены, мало что от тех сокровищ на Руси сохранилось. Это весьма прискорбно, ведь все лучшие подобные вещи делались на Руси до середины семнадцатого века, в них виден истинно благородный вкус мастеров, а позднее мода изменилась, стала помпезной... Драгоценные изделия и иконы уже не те...
Муренин раскрыл старую рукописную книгу и прочитал вслух:
«...И сокровища царская, многими леты собранная, расхитиша...» «...И тако разрушена бысть превеликая Москва и пограблена всему сокровища и седома Поляци внутреннем граде превысоком Кремле и тут разделиша грабление по всему войску...»
Густав осторожно положил на ладонь иконку. В голубовато-сиреневом камне выступала фигура Христа в оправе, украшенной ажуром скани, мерцали драгоценные камни, светились молочным сиянием двадцать четыре крупные жемчужины.
Показал Муренин и редкостную резную из кипарисового дерева иконку с образом богоматери. На обороте золотой оправы было выпуклое изображение распятого Христа.
— Это тоже вещь бесценная, — объяснил Муренин. — И не суть золотом, а тем, что чудом сохранилась. Сделана в одна тысяча пятьсот... каком-то году, тоже была украдена из России. Эту иконку один польский пан обменял у помещика Абросимова на крепостную девку, раскрасавицу и умелицу.
Немало было таких бесед, и всякий раз молодой немец дивился очередному изделию безвестных мастеров.
В описи новых приобретений, которую исправно вел сам Исидор Львович, появлялись новые записи. В одной из них значилось:
«Панагия. На внутренней створке справа находится изображение богоматери с младенцем, выгравированное по серебру, на левой створке — Святая Троица, тоже гравировка искусная, тонкая. Верхние стороны створок резным узором из цветов и трав украшены. Изделие старинное, изготовлено в 1520-х годах неизвестным мастером, русским, что по работе видно. Куплена сия панагия у вдовы помещика Копытина в 1913 году, месяца декабря, дня двадцать первого».
Все приобретения Муренин обозначил своим личным знаком — трилистником, который Кузьма гравировал с большим тщанием и умением.
Непостижимым и непонятным поначалу было для Муренина и Кузьмы неожиданное исчезновение Густава Грюбеля. Управляющий не оставил записки и письма не прислал: в его комнате были не тронуты почти все вещи, а исчезло лишь самое необходимое и наиболее ценное. И когда несколько дней спустя началась первая мировая война, Муренин и Кузьма поняли, что сбежал он неспроста.
Мужиков в деревнях оставалось совсем мало, и только иногда дезертиры хоронились в домах, а так разве что калеку или старика увидишь.
Смутное время в усадьбе шума не добавило. Про Муренина и Кузьму будто забыли. Поживиться больше нечем — все, что могли, растащили.
В округе стало тихо, но не мирной тишиной, а неспокойной, настороженной, которая вот-вот прорвется...
В одну из ночей, когда в обветшалом доме во все щели задувал ветер и наводил такую тоску, что казалось, кроме этих угрожающих завываний и непроглядной темноты с голыми деревьями, в мире нет ничего, Муренин пытался воспоминаниями отогнать печальные мысли. Но прошлая жизнь теперь казалась вымыслом, впереди же мрак и ожидание смерти...
Заснуть Муренин не мог, тело ныло, тоска овладевала им все сильнее. Вспоминались умершие близкие. А дед его, Петр Демидович Муренин, видно, вспомнился не случайно: сегодня днем, роясь среди старого хлама, Кузьма нашел принадлежавшие ему вещи.
Муренин долго ворочался на постели, вздыхал, потом позвал Кузьму.
Старики разложили на постели найденные предметы: маленькую шкатулку с письмами от друзей юности, серебряную шпору, кожаный пояс, кубок из толстого стекла и небольшую французскую книжку с объеденным мышами переплетом, без начальных листов. Пытаясь узнать название, Муренин повертел ее в руках, потрогал торчавшие из переплета картонки — из них выпал обрывок бумаги с едва различимыми словами:
«...под часовнею... ход... хранится... надобно сжечь оттуда все и все иные ценности... камень четвертый снизу...»
Это привело Муренина в сильное волнение. Он ослабевшей памятью старался связать эти слова со всем, что было известно ему о жизни и смерти деда.
Овдовев, имея от первого брака двоих детей, Петр Демидович Муренин женился на польке, на двадцать лет моложе его, принявшей православную веру. Привез ее из Петербурга в Малые Камни. Нигде в доме Мурениных не сохранилось ни одного ее портрета, но говорили, что Ядвига Казимировна, урожденная Брониславская, была очень красива.
После года, прожитого с мужем в Малых Камнях, Ядвига Казимировна внезапно из имения уехала вместе со всеми своими слугами. В день ее отъезда самого Муренина никто не видел, жену он не провожал, хотя распоряжения об отъезде были отданы им самим.
Вскоре и сам Петр Демидович уехал за границу. Когда вернулся, никто не смел упоминать имя его жены — это было строго запрещено!
Разные ходили слухи в связи с этой историей. Знали, что Петр Демидович был вспыльчив, но отходчив и незлопамятен. Поговаривали о неверности молодой жены, но точно об этом никто ничего не знал.
Но однажды брат Петра Демидовича привез из Петербурга известие об услышанном там разговоре, будто Ядвига Казимировна занималась в России какими-то темными делами, связанными с орденом иезуитов, и вовсе не принадлежала к знатному роду Брониславских, о котором свидетельствовали документы.
Рассказанное братом привело Петра Демидовича в сильное расстройство и гнев. А спустя три месяца его нашли в постели мертвым. Врачи признали, что он отравлен. Но кем и за что? Все это осталось неясным, несмотря на дознание, которое велось властями из Петербурга.
Кузьма тоже слышал эту историю, но сейчас она, подкрепленная непонятною странной запиской, заново оживала.
На смену долгой ночи пришел дождливый серый день. Постройки, казалось, сгорбились и сжались от холода и ненастья. Барский дом, прежде величественный, с каменной въездной аркой, теперь смотрел окнами без стекол в пустынный сад.
На склоне дня из боковой двери, что выходила к погребам, сплошь заросшим мелким кустарником и сорняками, появились Муренин с Кузьмой. По аллейке, едва различимой среди густых зарослей, с которых еще не облетела листва, они медленно, оглядываясь, пошли к часовне. Замок на двери был сорван, окно выбито.
Старики вошли внутрь, зажгли взятый из дома фонарь, сверху прикрыв его темным козырьком.
Муренин стоял у окна, а Кузьма возился с каменной плитой, прикрывавшей спуск в подполье. Осилив плиту, он спустился вниз. В подполье было пусто, лишь торчали вросшие в землю камни. Осмотрев все четвертые снизу камни, возле одного из них Кузьма увидел едва заметную щель. Он просунул в нее топор, и два больших камня двинулись внутрь — при этом натужно заскрипел металлический стержень, — и перед Кузьмой открылась темная дыра. Он перевел дух, перекрестился, полез в нее.
Помещение, в которое он попал, было не больше чулана. Тяжелая дверь с коваными петлями, закрытая на огромный поржавевший замок, преградила путь. Он подергал замок, понял, что без инструмента с ним не справиться, но стучать топором побоялся. Внимательно осмотрел стены — пламя свечи в фонаре стало слабым, усталые глаза плохо видели, дышалось с трудом. У входа наступил на какой-то предмет. Это был тяжелый медный католический крест.