-- Да ты что?! -- возмутилась Белла.-- Евреи на это с городских стен смотрели! Это язычники так развлекались.
-- Ладно,-- отмахнулся Линь.-- Мы уже половозрелые первенцы. Перезрелые. Нам уже можно не бояться.
Я попробовал не бояться -- не получалось. По моей душе шарили слепые глаза внимательного соглядатая.
Кот
Мурза метнулся за мной. Всегда он у меня на хвосте! Боится не успеть урвать. Мы начали лакать с разных сторон этой красной лужи.
Я не слишком разбирал вкус, поскольку хоть вертикалы вокруг были, вроде, добрые, но я все равно боялся. Они были какие-то затаившиеся, словно в засаде. И я следил за ними, чтобы вовремя отпрыгнуть.
Тот, кто пролил вино, все время смотрел на нас как-то неправильно. Не как на котят, но и не как на дичь. А как на повод к чему-то своему. И я испугался -- а вдруг это ловушка? И он нарочно плеснул вино, чтобы нас подманить! Потому что если это -- живодер, то он очень коварный и хитрый. Ой, чего только они не придумывают, чтобы изловить котят. А даже если и не живодер, то просто может кинуть камень, или отравить. Потому что не зря же он так смотрит. И я решил тогда принять вызов и уставился ему глаза в глаза! И выдержал так целых пять... ну, ладно, две секунды. Но одну уж я точно выдержал! А потом все-таки отвел взгляд. Потому что уже стало горячо, противно и неустойчиво. От вина. И я сел на землю, рядом с лужей, только хвост подвернул, чтобы не наступили -- они все топтались вокруг, переминались, словно всем было неудобно тут стоять.
Я вдруг понял, что добром это не кончится, для меня уж точно. Но я не жалел, что пил, потому что жалеть о содеянном -- глупо и нездорово. Собаки пусть этим занимаются, лежа в тени и вывалив язык. А мы, настоящие коты, даже если еще котята, мы будем или спать, или действовать. Потому что это -настоящая жизнь, а все остальное -- так, для слабаков...
Гриша
Когда уже расходились, Давид вдруг точным движением хищной птицы подцепил из-под ног замызганного рыжего котенка и воровато сунул за пазуху. В такой хамсин подогреваться комком грязной сорокоградусной шерсти! Кошак мерзко, как-то даже пьяно выл, что было как раз объяснимо -- глупое животное успело приложиться к винной луже. Давидова белая футболка тут же пропиталась изнутри грязью, вином и потом -- как раз там, где сердце проступило отвратительное красное пятно. В сочетании с как-то трупно посеревшим лицом Давида, это уже было жутковато. К тому же из выреза, кроме давидовой шеи, торчала еще и кошачья голова с безумными пьяными глазами, просто химера.
Давид был совсем плохой. Гораздо хуже, чем всегда. Я не удивился, когда он попросил меня сесть за руль его канареечной машины и довезти до дома.
"Канарейку" свою Давид припарковал на нижней стоянке, куда спускаться пару минут от Сионских ворот мимо могилы царя Давида и ешивы. Но мой Давид, озираясь, как агнец на открытом волкам пространстве, сказал, что мы пойдем в обход. А почему? А потому что в таком состоянии проходить у могилы царя Давида нельзя. Потому что будет хуже. А кому будет хуже, нам или царю Давиду? Да всем, всем будет хуже. Даже вот этому рыжему пьяному клубочку.
Мы шли в обход, как нормальные герои, и я пытался втолковать Давиду, что можно было идти прямо, поскольку по всем историческим данным царь Давид здесь и близко не похоронен. Я приглашал его подумать вместе где проходила три тысячи лет назад городская стена, ну вот, и если она проходила именно так, то кто бы решился вопреки всем законам и заветам хоронить царя в черте города? Давид мялся, кивал, в конце-концов согласился, но направления не изменил. Он лишь вздохнул и процитировал какого-то раввина, утверждавшего, что даже если царь Давид похоронен в другом месте, то после того, как столько поколений людей обращалось к нему именно здесь, его дух давно уже здесь. Я спросил, не путает ли он царя Давида с Лазарем. А Давид обиделся. А может и не обиделся, просто замолчал.
Тогда я добавил, что нарисую, как царь Давид через тысячу лет после смерти поднимается на второй этаж своего мавзолея -- поучаствовать в Тайной вечере с молодым реформистским раввином, на Песах. Я как-то не мог скрыть раздражения. Не на Давида, а в целом. Канудило меня, казалось, что зря теряю время, да еще на глупости.
Пока мы катились с Сионской горы над Геенной огненной, Давид был похож на новобранца на плацу, равняющегося на левое плечо. Словно левый его бок уже поджаривал адский огонь. На самом же деле адский огонь хамсина сегодня был везде, а долина Бен-Гинном как раз манила свежей зеленью и плавно стекала к Саду Царей.
Давид был невероятно напряжен. Он даже свою живую добычу сжимал так, что пальцы казались когтями. Наверняка, с той стороны майки обезумевший пьяный котенок тоже в него вцепился.
Только когда уже свернули к центру и поехали по Мамиле, мимо свежепостроенной роскоши "деревни Давида", мой Давид слегка обмяк, но тревожно оглядывался на удаляющиеся стены Старого Города. На улице Агрона и это прошло -- он наконец-то откинулся на спинку сиденья, закурил и завел со мной светский разговор:
-- Вон, видишь министерство промышленности, оказывается, там раньше отель "Палас" был, держал его тот самый муфтий аль-Хуссейни, который был большой поклонник Гитлера, а вот эти арки красивые заложили кирпичами уже после Войны за Независимость, туда иорданские пули залетали потому что...
-- Отпустило? -- вежливо поинтересовался я.
-- Да вроде... А что, так заметно?
-- Выражения лица я ловлю на лету, как собака -- мясо. Это входит в мое ремесло. Случилось что? Или это Линь на тебя так действует?
Я давно заметил, что вопросы говорят больше, чем ответы. И теперь Давид будет знать, что Линь меня напрягает. Хотя на самом деле -- это еще вопрос кто кого сильнее напрягает -- он меня, или я его. Взгляд, кстати, Линь по-прежнему отводит первым. Это, конечно, не подчинение слабого -- сильному, а так, фигня. Или рудименты общего детства, или из-за Беллы. С Беллой все сложилось удачно, словно по рецепту судьбы нам выдали анальгин и все спокойно так обезболилось. С ней у него, конечно, серьезно. Что еще могло заставить нового Линя приехать сюда и общаться со всеми нами, с самым некомфортным для него окружением. С людьми, которые в лучшем случае постепенно начнут относиться с уважением к его деньгам.
Мы застряли в пробке между старым арабским кладбищем и американским консульством, каждое из них по-своему заявляло права на этот Город.
-- Спорим, он купит у тебя картины! -- вдруг ответил Давид.-- Он, конечно, купит. Потому что, конечно, ложно трактует всю эту ситуацию с тобой из-за Беллы. Он же не поймет, что это все не так, вернее, не совсем так.
-- Спорим, что я ему их не продам?
-- Конечно не продашь, если поспоришь со мной как раз на их цену...
-- Картины нельзя продавать, поскольку написаны они для иного,-
сказал я с несвойственным мне апломбом.
Давид вежливо улыбнулся.
-- Я продаю их, поскольку меня вынуждают обстоятельства и люди,-продолжил я.-- А вот женщин нельзя продавать. Поскольку ты создаешь их для себя и для того, что больше, чем ты и она. Поэтому женщин я не продаю. Я отдаю их, дарю, отпускаю и создаю других, новых.
-- Да? А если тебе платят за картины, но ты знаешь, что за женщину. Это можно?
-- Это нельзя. Потому что это как бы распродажа. Каждый, купивший у нас женщину, получает несколько картин бесплатно. Поэтому нельзя. К сожалению.
Давид уже приобрел все человеческие формы, краски и интонации:
-- Жаль, что мы оба знаем насколько Линь далек от искусства. А то бы я постарался убедить тебя, что Белла тут ни при чем. И что это просто скотство и дискриминация подвергать Линя торговому эмбарго. Лишать его столь необходимых ему полотен.
Пробка перестала продавливаться и, казалось, машины уже начали сплавляться в одну многоцветную инсталляцию. Через несколько часов мы все растаем вместе с машинами, и на весь центр Иерусалима растянется одна большая радужная лужа.
-- А я не буду лишать его полотен,-- вдруг решил я.-- Я дам ему выбрать, а потом подарю. Белка не должна быть бесприданницей.