Хорошие манеры, ужимки поведенческих норм, какая же это все-таки этическая попса. Для людей, которые несут в себе то, что можно расплескать, должны быть иные правила приличия, а вернее им необходима свобода от этих этикетных схем. И если ты встретишь знакомого, и не можешь в этот момент сообщить ему ничего нетривиального, не оскорбляй его примитивной ложью примитивных фраз, а просто кивни, но не подходи и тем более не заговаривай. Потому что заговор в мистическом смысле, или заговор в социальном, неважно даже против кого-то или как контакт -- хоть и хранятся в этом слове, но не действуют, а действует упрощенная схема для театра слабых умом. Кивни и молчи. Или отвернись и спустись в Грот.
(C)
Мысли рассыпались, как четки, дробно застучали по каменному выщербленному полу. Кофейня "Модус", напротив министерства туризма, была старая, с традициями, толстыми стенами, завсегдатаями и прочими атрибутами удавшейся жизни.
По парижской привычке, (C) сели лицом к улице, хотя откуда взяться привычке за два коротких наскока -- так, одни понты. Стойка у окна была, скорее, широким подоконником. Они забрались на высокие тяжелые табуреты. Через пару минут Анат спохватилась, что ее мини может вести себя непристойно и суетливо заглянула под подоконник -- убедиться, что окно не до пола. Ожидания не оправдались, ноги были неприкрыты и оставалось надеяться только на "эффект витрины" -- все-таки заоконный зритель и случайный ближний -- не одно и то же.
Стойку облагораживала пирамидка из трех шахматных досок разного размера.
-- Для папы-медведя, мамы-медведицы и маленького медвежонка,-- решила Анат.
-- В общем, для русского медведя любого калибра.
-- Надо сделать писательское кафе. С набором блокнотов разных размеров. И наблюдать кто какой блокнот тяпнет...
Макс хмыкнул:
-- С блокнотами не интересно. Будет корреляция по жанрам. Ручки надо. Шариковые, перьевые, разных размеров, толщины... огрызки карандашей... Вот что писателя выдает. Не где, а чем.
-- Да, вот чем? Кровью, желчью, спермой... Это очень важно, ага.
-- А для бывших медичек...
-- Да-а?
-- Специальные блокноты из медицинских бланков. Анализы там, рецепты, свидетельства о смерти...
-- Тогда ручку в виде косточки.
-- Обглоданной. Ее будут сбрасывать со стола. Специально для нас.
-- Мы ведь на праздник пришли? Или на похороны? Или какая разница?
-- Каждый праздник это похороны. Отмечаешь, что произошло и хоронишь свои мечты о том, как это должно было быть.
-- Браво! -- Анат вытащила глянцевый кирпич, выложила перед собой на стойку, погладила, как больное животное и кивнула:
-- Помер. Обмывать будем?
-- Вот, всего час прошел. И уже не жалко задохлика.
-- Откуда это -- задохлик?
-- У меня сосед по общаге был. Ему мама тырила для конспектов учетные книги с птицефабрики. Там была графа "количество задохликов". Я думаю, что задохлик -- это птенец, который вышел в свет, увидел, что никому и на фиг не нужен и задохнулся.
-- От жалости к самому себе.
-- Да. Пора кафе сменить, ты как?
-- А тему -- сморгнуть.
В кафе по-соседству все было грязнее, веселее, на восемь столиков -восемь посетителей, двое оказались знакомыми, один из тех, с кем при редких, но регулярных встречах в людных местах перебрасываешься фразой "Все собирался тебе позвонить", но никогда не звонишь и не будешь. Второй же был из породы пробуждающих мучительные раздумья "откуда я его знаю". В тех редких случаях, когда удается вспомнить, испытываешь от этого укол неподдельного восторга.
Русская барменша налила русскую порцию. Крашеная рыжая тяжелая баба, с тяжелыми серьгами, на которых был изображен Маленький принц. Лед она принесла после повторной просьбы, в грязноватой ладони, нетерпеливо швырнула его в виски, улыбнулась располагающе и по-матерински предложила:
-- Давайте я вам салатик настрогаю?
К салатику выдали еще и бонус -- кусочек домашнего торта. Вероятно, до утра он не доживал по-любому.
На стенах теснились какие-то сомнительные картины, из тех, которые вывешивают в знак взаимной приязни с рисовавшим. Прямо над головами (C) висели прозрачные часы, не скрывающие тайн своего механизма. Они так громко, с пристукиванием тикали, словно шинковали время.
-- И все равно -- хорошо,-- сказала Анат, спрятав ноги под столик,-зря мы так время чаще не проводим.
-- Поэтому и хорошо. Только поэтому. Недавно, знаешь, поймал себя, что трачу время и на дела, и на общение, как деньги в кафе. Возникло какое-то "слишком дорого, не стоит".
-- А если кто-то или что-то хорошо себя ведет, то получает чаевые. Процентов десять-двадцать дополнительного времени. Так?
-- А что делать? Оно же с возрастом начинает бежать не по-детски. И плющить.
-- Вот кстати, почему у кошек в Яффо такие сплющенные головы? И в Акко. В Бат-Яме тоже. Значит, на побережье.
-- Не знаю. Я не котовед.
-- Зато ты теперь котовод. Значит, должен вникать. Аллерген, кстати, совсем охамел, надо с этим что-то делать... Давай не будем его растить. Давай его утопим?
-- Его утопишь. Это уже не кот, а котилозавр. Разве что в виски.
-- Точно! Он должен покончить жизнь самоубийством. В тазике с виски.
Макс назидательно поднял палец:
-- С дорогим виски.
-- Да! -- захихикала Анат.-- Он залезет в этот таз, чтобы пить, пока не захлебнется. И так погибнет, как невольник чести. Это истинная поэтическая смерть. Знаковая!
Макс хмыкнул и покачал головой:
-- Эта рыжая тварь выжрет весь виски и отправится буянить по сайтам. Он гораздо жизнеспособнее, чем ты думаешь.
-- Это меня и пугает.
-- Меня, знаешь, тоже,-- неохотно признался Макс.-- Ну давай, раз так. За Аллергена, как веселый энергетический сгусток. Ох, хлебнем мы еще с ним.
И они чокнулись оставшимся виски, а потом вытащили блокнотик и стали писать стихотворение про кота... вернее, от лица кота... а точнее -- от кошачьей морды, причем совершенно бесспорным было то, что строчки эти были им абсолютно несвойственны и чужды.
Я пью не только молоко,
я кот, а не монах.
Когда подружка далеко,
и в четырех стенах,
со шкафа уроню бутыль,
меж острого стекла
я буду пить вино и пыль,
чтоб грусть была светла.
Курю я не один табак,
а раз, и два, и три.
Хозяин мой, такой чудак,
не держит взаперти
ни сигареты, ни гашиш,
ни прочие дела...
А после я поймаю мышь -
чтоб грусть была светла.
Я нюхаю не только след
подружки на песке,
а то, что нюхать вам не след,
что так стучит в виске,
что превращает кошку в льва,
но дух сожжет дотла...
Я в рифму выстрою слова,
чтоб грусть была светла.
Колюсь не только о репьи,
колюсь шипами роз,
тех, что хозяева мои
припрятали всерьез.
И звезд бездарный хоровод
рассеялся, погас.
И Млечный путь лакает кот,
открыв на кухне газ.
(C) не сразу узнали Гришу. То ли из-за того, что впервые увидели его в нормальной одежде -- джинсы, майка, а вернее впервые не увидели на нем ничего из костюмерной прошлого. То ли в лице его что-то сместилось, возможно даже заняло более правильное место. То ли подстригся иначе. Кроме того, с ним была незнакомая дама, не из той колоды, которая тасовалась вокруг него летом.
(C) уже смазали свои коммуникационные механизмы требуемым количеством спиртного, поэтому так искренне разулыбались навстречу, что Гриша, направлявшийся к свободному столику, изменил маршрут, подсел к ним и познакомил со спутницей.
Спутницу звали Алина. Она была не своя. Это отметили про себя (C), не сговариваясь, но синхронно. Обменялись подтверждающими взглядами. У Алины была не такая мимика. Нет, не американская, примитивно-сериальная, по которой израильские дети изучают, как надо правильно морщить лицо. Но и не восточная, стыдливо-интимная, словно бы предназначенная только для себя и того, кто напротив. Какая-то непроявленная. Смеяться Алина начинала на долю секунды позже, но не от тупости или отсутствия чувства юмора, хотя и это может быть тоже, но она как бы сначала хотела точно удостовериться, что не будет смеяться одна.