Однажды зимой я побывал у него в гостях. Меня встретила новая хозяйка, подала на стол закуску, вино. Мы завели разговор о Гроздене, и тогда жена Асена незаметно покинула нас. Как всегда, Асен говорил мало, слова произносил веско. Возле него вертелась внучка лет пяти-шести. От вина ли, от воспоминаний ли — не знаю, но стало грустно. Мне хотелось спросить, есть ли какой-нибудь памятник Гроздене, не названа ли ее именем улица или школа, но я не решился. Побоялся услышать отрицательный ответ, увидеть скорбный молчаливый взгляд, как бы упрекающий нас за то, что мы забыли о чем-то важном, очень важном!
СМЕРТЬ ЗА СМЕРТЬ
Ни хозяйства, ни скота, а детей четверо — вот и все, что было у Божкова. Потому столь тягостно и необъяснимо было его предательство…
Лесником он стал несколько лет назад. Совсем другое дело, когда у тебя есть жалованье и казенная одежда. И от односельчан уважение, и дети сыты. И вот это-то жалованье и эта зеленая форма погубили и Велу Пееву и его самого…
Когда жандармы вернулись с отрезанной головой Велы в Лыджене, лесник Божков пошел в штаб карательного отряда за причитающимися ему за эту голову деньгами. Майор велел кассиру отсчитать положенную сумму. Предатель схватил пачки банкнотов и отправился в Каменицу со ста тысячами левов в кармане. Он хорошо высчитал, сколько ему причиталось за партизанскую голову, но не подумал о собственной…
Мы приговорили его к смерти. Но проходил месяц за месяцем, а он оставался жив. Мы разыскивали его в лесу, подкарауливали около дорог, но никак не могли схватить. Поручили боевым группам в Каменице пристрелить его, но постоянно случалось что-нибудь, мешавшее выполнить этот приказ.
В один из летних вечеров в наш лагерь под Алабаком пришла Гера, сестра Велы, вместе с несколькими партизанами. Я было бросился ей навстречу, но ноги меня не слушались. Тогда мы уже не голодали, как зимой, нас не мучили холода, но тем не менее я почувствовал сильную слабость.
Товарищи уселись около костра, а мы с нею остались в тени старого бука с изломанными бурей ветвями. Гера прислонилась к дереву.
До прихода в этот лагерь она наведалась к матери. Шел дождь. Мать сидела в погребе на мешке с картошкой. «Как же вы не уберегли Велу? — спросила она. — Как же вы могли допустить такое!..» Гера молчала. «Возьми этот мешок. Здесь хлеб, сало и немного тех груш, которые любила Вела…»
Весь август мы провели в операциях, походах, перестрелках Встречались с сотнями людей в селах, на равнине и в лесу. Встречи были теплыми, радостными, и всегда кто-нибудь спрашивал нас о Веле. Как только заходила речь о ней, Гера отходила в сторонку. Я воспринимал это как упрек.
А предатель, чувствуя безнаказанность, становился все более наглым. Хвалился, что плюет на нас, что мы молокососы, а он матерый волк, и, если мы ему встретимся где-нибудь на дороге, он расправится с нами, как с овечками. Может быть, Божков и не говорил этого, но нам так передавали, и в нас поднималась глухая злоба оттого, что мы все еще не свели счеты с предателем, и оттого, что чувствовали себя виноватыми перед самими собой.
В конце августа мы узнали, что Божков перевелся в Корово. Ему уже не по себе было в лесу — он избегал ходить в одиночку. Утром он отправлялся на работу, а после обеда возвращался в Каменицу; иногда оставался в Корово, но ночевал в разных домах у своих людей, чтобы мы не смогли напасть на его след. Я доложил об этом Методию Шаторову, командовавшему нашей партизанской зоной, и сказал, что вместе с двумя товарищами решил привести приговор в исполнение.
— Что, нет никого другого, более подходящего для этого дела? — спросил Шаторов.
Я понял его.
— Моя очередь. Это должен сделать я.
— Ну что ж, не будем делить работу на чистую и черную. Будем делать и ту и другую, — сказал Шаторов.
Ночью мы с Георгием Черным направились в Корово. Бай Сандо не успевал за нами и то и дело догонял нас трусцой. Я сжимал под солдатской курткой заткнутый за пояс пистолет и думал, надежно ли мое оружие. Думал и о другом: в нас стреляют, и мы стреляем в ответ, а те, кто делает братьев смертельными врагами, остаются безнаказанными…
Мы спустились в Корово, осмотрелись вокруг и прислушались. В сторожке было темно. Георгий и бай Сандо залегли, взяли под прицел окна сторожки, а я припал ухом к двери — ни звука, я слышал только биение своего сердца. Не хотелось признаваться самому себе, но я действительно верил в то, что предатель — матерый волк…