Я стал искать у Игорька пульс. Зачем? Не знаю. Лишь бы не стоять без дела. Наконец после долгих и отчаянных поисков я ощутил очень редкие и слабые толчки.
Но я и без того видел, что состояние мальчика быстро ухудшалось. Он уже не бредил. Сейчас его организм из последних сил боролся за каждый глоток воздуха.
— Ну что, лейтенант? — раздался позади взволнованный голос майора.
— Сейчас сейчас, — растерянно твердил я, но по-прежнему не знал, что делать.
Впрочем, я мысленно хватался то за одно, то за другое средство и тут же отказывался от них: о, если бы была хоть малейшая уверенность, что они помогут! Даже самые обыкновенные банки, разумеется если их удастся найти или, на худой конец, заменить чем-нибудь, например стаканами, представляли для меня уравнение со многими неизвестными: можно ли их ставить или нет, а если можно, то куда, и не будет ли упущено, пока вожусь с ними, драгоценное время: каждая минута, каждая секунда могли стать последними…
— Врача бы сюда, — почти простонал я, признаваясь в своем бессилии.
— Чему вас только учили? — хмуро бросил в мою сторону майор. — Капитан! Сходил бы…
— Все, понял! — мгновенно отозвался тот, натягивая у порога сапоги. — Сейчас разведаю!
Майор прав. Не может быть, чтобы во всем селе, где большинство домов забито до отказа заночевавшими солдатами и офицерами, не оказалось ни одного военного врача. Пусть это будет самый неопытный, самый несведущий, самый недетский доктор. Надо думать, что знаний у него хватит, чтобы разобраться в состоянии умирающего от удушья мальчугана…
Вскоре громко хлопнула за капитаном входная дверь, торопливо проскрипели ступеньки крыльца.
Теперь я страшился одного — как бы врач не пришел слишком поздно. За два года своей фронтовой жизни я немало нагляделся на тяжелораненых и хорошо понимал, что означала синева, проступившая на лице мальчика. Я с ужасом вслушивался в его беспорядочное дыхание, которое могло оборваться в любое мгновение…
Я мог лишь ждать, ничего больше. Я прильнул к окну, за которым уже занимался рассвет.
А за моей спиной хозяйка в полный голос уже оплакивала сына:
— Игоречек, что ты со мной сделал? Что я скажу твоему папке, когда он вернется?
Меня трясло как в лихорадке. Если можно было бы отдать свое легкое, беспрепятственное дыхание ребенку, изнемогающему от удушья, я бы, не задумываясь, это сделал.
— Может, чего-нибудь все-таки придумаешь, лейтенант? — сказал майор.
— Трахеотомия, — вдруг вспомнил я. — Так называется эта операция. Ее делают только врачи.
— Не справишься?
— Нет, — жалобно ответил я.
— Тогда подождем врача, — и добавил с горькой усмешкой: — Если он еще понадобится пацану…
Я прижался лбом к холодному стеклу. За окном медленно раскручивалось новое утро.
Почему так долго нет капитана? А вдруг не нашел? Или же высунув язык все еще бегает из одной избы в другую: село большое, почти поселок. И найдет врача где-нибудь на том конце?
В любом случае ему пора вернуться…
Но если он не приведет врача и мальчуган умрет, мне останется одно…
Многое может простить себе человек. Многое, но не все. Я вспомнил старшего лейтенанта Егуличева, красивого, самоуверенного парня, любимца всей бригады. В бою под Тихоновкой он все свои три танка сгоряча загнал на минное поле. Из двенадцати человек в живых остались двое — сам Егуличев и его заряжающий. У сержанта была перебита нога, содрана кожа с затылка. Старший лейтенант перевязал раненого, перетащил его на шоссе и только после этого, отойдя в сторонку, застрелился. Я не помню, чтобы Егуличева кто-нибудь осудил за самоубийство. Наверно, на его месте многие поступили бы так же. Я давно понял, что самый строгий судья над человеком он сам…
— Капитан идет! — Майор стоял у второго окна на кухне, и ему было лучше видно.