Санитары быстро погрузили раненых. В том, что командир медсанвзвода отбирала только сидячих, был свой нехитрый расчет: поместить как можно больше людей. Ваня был единственный лежачий. Когда носилки с ним уже были в «санитарке», командир медсанвзвода вдруг сказала:
— Давайте лучше оставим вашего друга.
— Почему? — Я ухватился за носилки, которые санитары уже начали вытаскивать из машины.
— Можете не довезти. Ведь вы же будете гнать, а его надо везти осторожно, не трясти. А вместо него мы двоих сидячих поместим.
— Товарищ капитан! — взмолился я. — Разрешите мне взять Долгова…
— Ну, смотрите, — проговорила она, и носилки снова въехали в кузов. Несмотря на темноту, я заметил в лице Вани какую-то настороженность, странную скованность, словно он только что начал постигать что-то очень и очень важное для себя. Смутная тревога охватила меня. Я заглянул в глубь кузова и в свете зажженной кем-то спички отчетливо увидел напряженное лицо друга. Сердце у меня сжалось…
Путь от центра Лауцена, где находился медсанвзвод, до начала простреливаемой дороги был короток: только сели в машину, развернулись, немного проехали — и вот уже оказались у последнего дома, за которым, кроме густой черноты, ничего не было…
— Стой! Стой!
Нам наперерез бросились какие-то солдаты.
Шофер резко затормозил.
Это были танкисты с подбитых «тридцатьчетверок», или «черная пехота», как они сами себя называли. Один из них вскочил на подножку.
— Вы куда?
— Раненых везем.
— Главное — постарайтесь проскочить второй поворот. Там уже одну вашу «санитарку» накрыли.
— Знаем.
— Ну, тогда — ни пуха ни пера!
Танкист спрыгнул.
— А после поворота как?
— После поворота? Кто его знает!
Машина тронулась.
— Счастливого! — донеслось из темноты…
Последний каменный амбар. Впереди простиралась ночь, сразу навалившаяся на нас и подступившая неизвестностью со всех сторон. Мы въезжали в нее с ощущением своей полной беззащитности и действительно беззащитные, прикрытые от пуль и снарядов тонкой фанерой и стеклом. Ожидая, что вот-вот в нас влепят снаряд или с десяток пулеметных пуль, мы невольно жались к спинке сиденья. Каждая секунда тишины и движения, отвоеванная нами у ночи и дороги, приближала нас к цели, но вся эта ночь состояла из секунд, и невозможно было предугадать, что принесет нам следующая…
Зрение наше настолько обострилось, что второй поворот мы увидели издалека. О том, что это именно тот поворот, можно было догадаться по очертаниям разбитых машин, в том числе и «санитарки», чей высокий кузов был хорошо виден даже в темноте…
— Теперь держись! — сказал шофер.
Но с нами ничего не случилось — ни когда мы проскочили мимо «санитарки», ни позже, когда проезжали мимо других покореженных и сгоревших машин, ни даже тогда, когда последние метры поворота остались позади. Нас выручала ночь, страшная и добрая… Но кто знает, что она приготовила нам впереди?..
— Ну, как? Все живы-здоровы? — крикнул я в заднее окошко.
— Все! — послышался ответ.
— Посмотрите, как Долгов?
— Ничего. Привет передает.
— Передайте ему тоже!..
Я ясно увидел перед собой его хитрющую физиономию, которая столько раз вводила меня в заблуждение и которую я в конце концов так хорошо изучил, И хотя она никак не вязалась с тем напряженным и настороженным лицом, которое промелькнуло на носилках, именно она-то и стояла перед моими глазами все время…
Наша дружба началась с того, что он здорово меня «купил». Это было в один из первых дней моего пребывания в части, когда я еще никого, за исключением двух-трех штабистов, не знал. Он как раз удрал из госпиталя и потихоньку, разными кружными дорогами, добирался до бригады. И надо же было нам встретиться в тот момент, когда я в ельничке, подальше от глаз человеческих, сажал из пистолета по пустым консервным банкам. Но так как я стрелял всего второй раз в жизни, то большинство пуль послал «за молоком», а одну чуть не всадил в прохожего, которым оказался Ваня Долгов. Конечно, это не доставило ему большого удовольствия, и он тут же проучил меня. Но не с ходу, а так, играючи, как кошка мышку. Сперва отругал, а потом, когда я, заметив на его лице первую — короткую — улыбку, подумал, что с инцидентом покончено, он вдруг спросил:
— Где сто пятьдесят четвертая?
— Сто пятьдесят четвертая? Она тут, за бугорком! — охотно и радостно сообщил я.
А ему этого только и надо было. Со словами: «Ты знаешь, кто я?» — он скорчил страшную рожу. И не успел я опомниться, как он рывком поднял меня в воздух и швырнул в снег. За какую-нибудь минуту он заткнул мне рот кляпом, обезоружил, скрутил руки. И при этом еще приговаривал: «А я немецкий шпион и диверсант!» Я был слишком новичок, чтобы заподозрить в этом поучительный розыгрыш…