Капитан сделал ему знак. Сержант встал и вышел из землянки. Вскоре над ступеньками, ведущими вниз, показались его хромовые сапоги. Они немного посторонились, пропуская вперед старые, ободранные, на веревочках, сандалии.
Чепаль вошел с уже устремленным к столу, за которым сидел капитан, взглядом — выжидательным и покорным. На меня он почему-то даже не посмотрел.
— Ну что, Чепаль, так и не скажешь, что высматривал в селе? — вороша бумаги, спросил капитан.
— Товарищ капитан, я же казав…
— Ну ладно, собирайся.
— Куды, товарищ капитан? — испугался санитар.
— К себе, во взвод!
Это было так неожиданно, что Чепаль онемел от радости. И тут он взглянул на меня.
— Товарищ лейтенант! А я вас и не помитыв!
Пятясь к выходу, он долго благодарил контрразведчика:
— Спасыби вам, товарищ капитан! Спасыби вам, товарищ капитан!
Встал и я:
— Разрешите идти?
— Идите… Идите хороните своих бойцов! Бойцов!
Так называли моих гражданских санитаров впервые. Но большинство из них, ей-богу, это заслужили.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
От раненых нам стало известно, что последняя немецкая атака захлебнулась еще на дальних подступах к селу. В узкой лощине остались догорать двенадцать фашистских танков и самоходок. На какое-то время на переднем крае наступило затишье. Оставили немцы в покое и наш левый берег, хотя по-прежнему действовала переправа и все новые и новые подразделения перебрасывались на ту сторону.
Мы отправили в госпиталь очередную группу раненых и сейчас терпеливо ожидали возвращения паромов.
К нам с Лундстремом, сидевшим на бревне, подошел скорбный Орел. Сперва я подумал, что просто так — постоять рядом. А он, вежливо переждав какой-то наш случайный и необязательный разговор, вдруг сказал мне по-украински:
— Товарищ лейтенант, идить у землянку.
— А что там?
— Треба трошкы хлопцив помянуты…
— Прямо сейчас? — испугался я.
— Колысь треба ж…
Да, надо. Это я понял еще вчера. Подавленные смертью двух своих товарищей, санитары буквально не находили себе места. Особенно были потрясены Орел, Бут и Задонский. Требовалась хоть небольшая разрядка.
Но пить в боевой обстановке? Притом командиру со своими подчиненными?
Орел угадал мои мысли.
— Да там всего одна бутылка, — снова заговорил он по-русски. — На восьмерых. По чарке на брата и того не будет…
Ну если так — только помянуть.
Я встал, оглянулся на Лундстрема, который сосредоточенно ковырял сапогом песок.
— Товарищ фельдшер, пойдемте! — позвал его Орел.
— Вы — мне? — сделал тот удивленный вид.
— Да, вам.
Упрашивать его не пришлось. Он поднялся и, шмыгая носом, поплелся за нами.
Нас ждали. В окружении нарезанных ломтей хлеба, соленых огурцов и тонко наструганного сала возвышалась одна бутылка с мутной, синеватого оттенка жидкостью.
Собрались все, кроме старшины, который повез на тот берег горячую пищу, и Дураченко, заступившего на дежурство.
Уверенной рукой Орел разлил самогонку. Поднял кружку и дрогнувшим голосом произнес:
— Помянемо же, хлопци, мого любого дорогого учня, славного партизанського розвидныка — Володю Панька…
А я и не знал, что Панько был разведчиком и что его звали Володей.
— …и Зубка Дмитра, теж добру людыну…
А Зубка — Дмитрием.
— Щоб земля им була пухом!
Выпили. Большинство залпом, не поморщившись. Зато мы с Лундстремом с трудом, украдкой подавляя рвотное движение. Молча заели тошноту хлебом и солеными огурцами. Внутри стало тепло, приятно кружилась голова.
— Товарищ лейтенант! — Орел подался ко мне всем корпусом. — Панько двенадцатый из моих учеников, кого война схрумкала.
— На фронте погибли?
— Кто на фронте, а кто в партизанах. А двоих германцы за их очи черные…
— Как за очи?
— А так. В глубоком яру.
— Товарищ лейтенант, где ваша кружка? — спросил меня Козулин.
— Вот. А что?
И тут я увидел в руках Задонского вторую бутылку самогонки.
— Что вы? Зачем столько пить? — всполошился я.
— Та хиба мы пьемо, товарищу лейтенанте? Мы ж своих братив поминаемо! — возразил Задонский.
— Да, конечно, — смутился я. — Только больше — прошу вас — не надо…
— Можете не сомневаться, товарищ лейтенант, — заверил Орел.
Налили снова.
Ко мне потянулся со своей кружкой Лундстрем.
— На поминках не чокаются, — шепнул я ему.