— И вообще, смотрите… Вы ведь слышали?
— Так точно, слышал, товарищ гвардии капитан! — сдерживая недоверчивую улыбку, ответил Крашенков.
В душе он давно подозревал, что разговорами о бандитах, якобы нападающих на одиночных солдат и офицеров, начальник и замполит пытались, с одной стороны, повысить бдительность личного состава, а с другой — запугать любителей самоволок. Конечно, какие-то основания для беспокойства у начальства были. Но настолько ли они серьезны, чтобы отказаться от сбора грибов и ягод, которых здесь видимо-невидимо? Во всяком случае, подобные разговоры были и раньше, на старом месте, да бандитов что-то никто не видел…
Понятно, что Крашенков об этом лишь подумал, и ничего не сказал. Внешне же он вел себя так, что капитан остался доволен: четко, по-уставному, попросил разрешения идти и, получив такое разрешение, круто повернулся и направился к своему странному спутнику, который, переминаясь с ноги на ногу, поджидал его на дороге. Лицо старика выражало явное беспокойство. Он, очевидно, боялся, как бы пан главный начальник не запретил лекарю оказывать помощь какой-то гражданской, не имеющей никакого отношения к армии жинке. Может быть, это было и не так, но Крашенкову уже не раз приходилось лечить местных жителей, и он не помнил, чтобы кто-нибудь из них считал себя вправе получать медицинскую помощь наравне с военнослужащими. Все они понимали, что это дело хоть и доброе, но не очень-то законное. Не исключено, что старика обуревали такие же чувства.
Но когда Крашенков подошел ближе, то увидел, что взгляд у того таит легкую усмешку. Неужели он все слышал? Еще не хватало, чтобы он думал, что советские офицеры боятся выходить из села.
— Ну, пошли! — не без вызова произнес Крашенков.
У шлагбаума он на минутку задержался. На посту стоял его постоянный пациент, сорокапятилетний солдат Гладков, «папаша Гладков», один из ветеранов караульного взвода. История его была не совсем обычной. От давней контузии, полученной еще в гражданскую войну, он плохо слышал и мучился сильными головными болями. Мобилизованный под горячую руку в сорок первом, он тем не менее все эти годы честно и безропотно нес нелегкую солдатскую службу. Никто никогда не слышал, чтобы он жаловался на свою судьбу. Все это вызывало к нему невольное уважение. Но по-настоящему только Крашенков знал, как тяжело старому солдату. Жалея его, он однажды даже приударил за тощей и унылой аптекаршей из армейского хирургического госпиталя — лишь бы достать дефицитные таблетки, от которых Гладкову становилось немного легче. А тот отвечал на эту заботу грубоватой и бесхитростной привязанностью. Выказал он ее и сейчас. Подошел почти вплотную и, заглядывая снизу в лицо Крашенкову, громко и требовательно поинтересовался:
— Ты куда?
Крашенков прокричал ответ прямо в его красное бесполезное ухо:
— Одна жинка заболела — лечить иду!
— А-а!.. Ну, ну! — покивал головой Гладков. Однако по его глазам было видно, что он ни слова не понял.
— За таблетками приходи!
На этот раз Гладков проследил движение губ и догадался, о чем идет речь.
— Приду, приду! — обрадованно пообещал он.
Крашенков и старик подлезли под шлагбаум и оказались в лесу.
Это была лесная дорога, по которой когда-то ходили автомашины: местами из травы проступала старая, едва заметная колея. То, что сейчас здесь не ездили, не могло быть случайным. Или до станции добирались другим, возможно, более коротким путем, проходившим где-то в стороне. Или же вообще избегали ездить по ней. А может быть, в связи с передислокацией армейских тылов некоторые дороги стали не нужны?.. Сколько уже таких дорог, некогда оживленных, а потом опустевших и забытых, повидал он за эти годы. Дорог весенних — с подсохшими и застывшими следами колес, гусениц, солдатских сапог… Осенних — покрытых толстым слоем опавшей листвы… Зимних — с оледенелой, затвердевшей как камень, присыпанной снегом колеей… И вот таких, как эта, летних — с безбоязненно перебегающей дорогу травой, с мелькающими то там, то здесь ромашками и колокольчиками.