В бумажке были завернуты три десятипфенниговые монетки и семь истертых медных пфеннигов. На чугунной решетке перед входной дверью стояла Марилли Коземунд и плакала что есть силы. Ее юный рот медленно растягивался в длину, как трещинка на резиновом фартуке. Всякий раз, когда плач становился пронзительным и крикливым, она долго в него вслушивалась и ее клонило ко сну. Дворник Герлих в дырчатой трикотажной рубашке пришел и достал деньги, провалившиеся в погреб. Когда он с усилием пригонял решетку в цементный паз, он прищемил руку. И тут же изрыгнул нечестивое проклятие. Хотя был членом христианского союза. Он долго шипел и обозвал Марилли вертихвосткой.
Звонкий плач Марилли смолк внезапно, словно на него наехал трамвай. Слезам, еще щекотавшим ей нос, она спокойно предоставила высыхать и, дойдя до угла, уже опять думала о другом. При этом она повторяла про себя, что ей надо купить у молочницы. Увы, это было немного.
На каменных ступеньках молочного магазина Мэгер- лейн сидели два мальчика. Босые. На одном были голубые грубошерстные штаны чуть пониже колен. Такие штаны иногда еще встречаются на старых фотографиях. За оба средних пальца его растопыренных рук был зацеплен сложенный вдвое шнурок. Шнурок был продернут через желтую, как зуб, пуговицу величиной с талер и скручен, как витая веревка. Когда мальчуган натягивал шнурок, а потом отпускал, пуговица крутилась очень быстро. Но быстрее — когда натягивал. У другого мальчугана такой игрушки не было, он только задумчиво разглядывал ноготь на большом пальце ноги, иссиня-черный и явно намеревавшийся сходить. Наконец он попробовал, долго ли еще продержится ноготь. Когда Марилли с эмалированным бидоном в руках возвращалась из лавки, задолжав там целый пятак, из-под ногтя выступила кровь. Темно-красная, нехорошая кровь, две капли. И девочка с молочным бидоном сказала: «Я очень рада».
Один мальчуган ничего ей не ответил, а другой крутил пуговицу так быстро, как ни разу еще не крутил за последние полчаса. Марилли шла по самому краешку тротуара, чтобы не задеть вращающийся шнурок. При этом она со счастливым видом пела: «Погорела Померания». Наконец тот, с ногтем, сказал:
Ну, он за это поплатится.
Другой натянул шнур и заметил:
Он же твой друг, вот и радуйся.
Его голос звучал сладко: две трети насмешки, остальное — обида. И злорадство в нем тоже было.
Мальчонка с покалеченной ногой ответил только:
А ну, тяни-ка шнур сюда.
Улица, на которой стоял этот паршивый доходный дом, была вымощена только вдоль фасада. Чуть подальше шла длинная полоса песка. Песок был как мука — такой мелкий — или еще мельче. Восьми- и десятилетние сгребали его в кучки и затем били по нему ногами — с разбегу, как в футболе. Тогда поднимался столб пыли вышиной с человека. Третьего дня сынишка Руппов сгреб особенно красивую кучку и сказал Леонарду:
Это моя.
За что тот немедленно пробил великолепный штрафной удар. Но в горке песку, мелкого, как мука, был припрятан сюрприз — камень величиной с картофелину. Сначала, когда что-то тихонько хрустнуло и сустав большого пальца стал медленно сворачиваться набок, было совсем не больно. Но в прохладном коридоре, до которого Лео допрыгал на одной ноге, боль и ярость выжали соленую воду из его глаз. Он держал ногу правой рукой, сидя в полутьме на ступеньках, а большим пальцем левой чертил узор, повторявший белые гипсовые полоски на зеленоватых стенах. Теперь он заметил, что, оказывается, и другие ребята цветными карандашами или осколком стекла пририсовывали повторение к этому узору. Он поздоровался с жилищным инспектором Леером, спускавшимся по лестнице в своем прорезиненном плаще. А когда автоматический замок на дверях испустил глубокий вздох, обнаружил, что это был не Леер, а совсем другой человек. Ага, вот почему он не ответил на его приветствие! Прорезиненные плащи, от которых так и несет чиновником, встречаются на каждом шагу. Они выставлены в магазине Гутмана. Цена — сорок две марки. Ноготь теперь болел отчаянно.
Дом, в котором жил Леонард Кни, принадлежал крупному страховому обществу. Общество имело много таких домов. Все уродливые, четырехэтажные, с одной ванной комнатой на весь этаж. Для повышения рентабельности их собирались ремонтировать уже в пятый раз. В настоящее время большинство жильцов одного из них оспаривали следующие расходы: грунтовку суриком балконных решеток, приобретение двух пятнадцативаттных ламп — для освещения прачечной — и бутыли второсортной олифы для лестниц. Далее оплачивались: пребывание на курорте Бад-Гаштейн бухгалтера Аменда, мост в нижней челюсти его супруги, полдюжины брюссельских гарнитуров для двадцатишестилетней дочери главного акционера, а также подвязка марешальских и нильских роз на приморском участке председателя ревизионной комиссии. Включая жалованье женщине, ходившей за ними. Остаток прибыли главный бухгалтер, человек с похожей на бутылку головой, но вполне надежный, упрятал в годовой баланс, как заяц прячет в траву пасхальные яйца.
Побелка лестницы в последний раз производилась, когда барон фон Хюнефельд перелетел океан. А так как это было уже довольно давно, то от первоначально задуманной игры светотени осталась только тень. Годы, прошедшие с тех пор, расписали стены главным образом с помощью зеленых каштанов, плотницких карандашей и осколков кирпича занимательнейшей информацией и не менее занимательными рисунками.
«Да здравствует любовь!» — стояло возле самой скобы для вытирания ног. Каждый, еще не достигший преклонного возраста, сочувствовал автору. На первом этаже имелась загадочная надпись, трижды, одно под другим: «Конечно, конечно, конечно». За нею — портрет индейца. Ранний Леонард Кни. И не кто иной, как Марилли, украсила апача Ванагу крайне энергическими усами. По стене
до второго этажа на высоте шестидесяти сантиметров тянулся глубокий желобок. Своим существованием он тоже обязан подающей надежды Коземунд. Эту бороздку в штукатурке проложил ключ от квартиры, который она, отправляясь за покупками, прикалывала на свое юное бедро. Несколько капель крови Виктора Кирвейгазена, в последний раз неожиданно и бессмысленно вздрогнувшего, когда его внесли наверх, брызнули на стену третьего этажа да так там и остались. Вместе с круглыми отпечатками футбольного мяча номер три, без нитяных швов, они являли собой почти что натюрморт.
Рядом с одной из дверей характерным почерком возвещалось: «Скупердяйка и неряха», а на четвертом этаже, на самой большой площадке в доме, к потолку были прилеплены станиолевые стаканчики с объедками цементно-твердого хлеба. Своим существованием они были обязаны тому, что Рупп меньшой перестал собирать станиоль в подарок бедным языческим детям.
Само собой разумеется, в доме имелся чердак для сушки белья, весьма успешно запиравшийся железной дверью. Он был переделен пополам нестругаными загородками. В этих загородках тысячи древесных червей, одинокие, но угрюмые клопы и тучи старой моли усердствовали, вырабатывая пылищу и труху. Над фасадом, на чердачном выступе, весьма хитроумном по архитектурному замыслу, сконфуженно вздрагивал фантастический и никакое государство не представляющий флаг. Кто-то смастерил его из оцинкованной жести и укрепил на ядре величиной с человеческую голову. Ядро было набито дробью. Впрочем, Леонард сделал это открытие лишь в двенадцатую свою весну.
Тринадцать ступенек было у лестницы, ведущей в погреб. Каждый из жильцов дома уже не раз пересчитал их – и потому эти цементные ступеньки несли вину за все неприятности, которые то и дело случались в доме. Погреб тоже был разделен загородками на квадратные закуты. Самый большой из них, сплошь завешанный холщовыми мешками фирмы «Герцог и Генрих», принадлежал управляющему, а не дворнику. Вторым по величине, к общей досаде, владели Коземунды.
Через загородки погреба нельзя было перелезть, как на чердаке: они доходили до бетонного потолка. Дверь в погреб почти никогда не закрывалась. За ней стояли: деревянная снеговая лопата, насквозь проржавленные вилы для кокса, а также расплющенная вилка в бозе почившего дамского велосипеда.