То ли не умели, то ли не хотели тюменские руководители дать правильную оценку событиям, происходившим в губернии накануне крестьянского восстания, – неведомо. Но как бы там ни было, по злому ли умыслу, по недомыслию ли, они способствовали разжиганию кровавой бойни, принесшей крестьянам невосполнимые потери, немыслимые страдания и муки. Подходя к сибирской деревне с российской меркой, тюменские руководители считали ее сплошь кулацкой. (Если бы только тюменские!).
Ну, как тут не вспомнить выступление на съезде представителей земотделов Сибири, в Омске, 20 июля 1920 года уполномоченного наркомпрода и председателя Сибирского продкома, члена Сибирского ревкома П. К. Кагановича. Он являлся заглавным действующим лицом на этом съезде «организаторов и вожаков» сельского хозяйства Сибири. Так вот, в своем выступлении тогда Каганович сказал:
«Сибирский крестьянин сам коммунизируется, сам придет к нам в коммуну, но только не теперь, когда он сплошь и рядом представляет из себя кулака деревни, когда он имеет и землю, и скотину, и полные амбары хлеба; а пройдет два-три года спустя, когда у него ни скотины, ни хлеба не будет, и когда и земля, и сельхозмашины, и орудия ему будут не нужны; мы уверены – он придет в коммуну тогда, когда на десять домов останется много одна лошадь и на двадцать домов одна корова. Тогда он потянется к этой лошади и тогда он придет за кружкой молока к этой корове...».
Вот в этих словах главного проддеятеля Сибири Кагановича и выражена суть большевистского отношения к сибирскому крестьянству. Впоследствии цитируя эти слова из речи Кагоновича, повстанцы делали справедливый вывод: «коммунистическая партия постановила уравнять сибирского крестьянина с крестьянином внутренней России, где теперь осталось гораздо меньше, чем одна лошадь на десять дворов и чем одна корова на двадцать семейств».
В искаженном, кривозеркальном видении сибирской деревни, как сплошь кулацкой мне видится один из корешков недопустимой, прямо-таки преступной позиции Тюменского губкома и губисполкома в период продовольственной разверстки.
Другой корешок – духовная опустошенность, бескультурье, безграмотность (общая и политическая) всех партсовпродруководителей губернии. Лишь два цвета виделось им в окружающем: красный и белый, и они не жалели ни своей, ни чужой крови, чтоб перекрасить весь мир в красный цвет. Все, кто мешал этому, тут же объявлялись Врагами народа и уничтожались – хладнокровно и беспощадно, так, как делал это их вождь – кремлевский мечтатель, готовый зарыть в землю восемьдесят процентов россиян, чтоб оставшиеся 20 % жили в мировой коммуне...
Знакомясь с материалами второй и третьей губернских партконференций (август, декабрь 1920 года), письмам укомам и райкомам партии с содержанием журнала «Известия Тюменского губкома РКП (б), «поражаешься политической слепоте руководителей, губернии, их стремлению замалчивать наболевшие, жгучие проблемы, затушевывать собственные ошибки и промахи.
Целые номера «Известий губкома» заполнялись всевозможной внутрипартийной статистикой, формами отчетности, сводками, разъяснениями к инструкциям, зато нет ни одного сколько-нибудь развернутого, яркого, политически острого и верного Материала о продовольственной разверстке, об отношении большевиков к крестьянству. Чего добиваются коммунисты от сибирского мужика? Почему потакают «продбандитам»? Пошто не реагируют на сотни резолюций мужицких приговоров? И еще на многие, столь же волнующие и жгучие вопросы жаждали крестьяне получить ответ от губернских руководителей. С этими вопросами посылали крестьяне ходоков к самому Ленину. Но Ленин был уже не тот, что в 1917-м, он уже не заигрывал с крестьянами, не распивал с ними чаи, теперь они нужны ему были не как сила, сокрушающая старый царский строй и выводящая на трон большевиков, а как даровой источник продовольствия и сырья. Теперь в поперешном, негнучем крестьянине Ленин видел противников его утопических прожектов и стремился к одному – сломать, подчинить, превратить в казарму всю неоглядную, неохватную мужицкую Русь...