Проблемы… те ещё проблемы. Григорьич ругался как актуальный художник, и я вполне сочувствовал бедняге-прорабу. Лето сырое, осень тоже, поплыл фундамент, пока укрепляли, вышли из графика, сдача 20 ноября, отделку хоть убейся веником, а сделай на уровне, каждый человек на счету, а я кидаю такие подлянки. Он, Григорьич, не тухлый – нормальный мужик и всё понимает, но всякому пониманию есть свой предел.
Сейчас тоже лило, оконное стекло иссечено струйками дождя. Зонтик я, конечно, забыл. Вечером Лена по этому поводу много чего интересного скажет.
Я пробовал читать, но здесь это невозможно, мысли расплываются. Всё здесь давит на мозги – и стены, грубо выкрашенные масляной краской – зелёный низ, белый верх, и стенды с картинками про толерантность, и запахи. Вот спроси меня, чем именно пахнет – не скажу, а стоит раз вдохнуть – и уже никогда не забудешь. Всё сошлось в этом букете – и пыль, и хлорка из туалета, и люди из очереди, похожие на промокших ворон. Да я и сам такой же, на взгляд стороннего наблюдателя.
– Белкин! – раздалось из динамика над белой дверью. Ну, считай, повезло, не прошло и часа. Прочитав мысленно Иисусову молитву, я вошел в кабинет.
– Добрый день, Антонина Львовна!
Кураторша тряхнула гривой накрашенных волос и милостиво кивнула:
– Садитесь, Белкин.
Я присел на хлипкий стул, стоявший боком к письменному столу. Интересно, а как выдерживает он воистину тяжёлых подопечных?
Антонине Львовне под полтинник, но, похоже, сама она считает, что только-только перешагнула рубеж тридцати. Лицо в косметике, всё как положено стильной современной женщине – и зелёные тени под веками, и лиловая кайма над бровями. На лбу – красное пятнышко размером со старый, вышедший из обращения рубль. Похоже, Антонина Львовна увлеклась какой-то индуистской оккультятиной.
– Что скажете, Белкин? – выдержав длинную паузу, произнесла она. И я как-то сразу понял, что ей скучно, что впереди у неё длинный муторный день, что зарплата маленькая, а очередную серию «Тайн парижской любви» она сможет посмотреть только в платной записи – потому что пока доберётся с работы в свой Павлов Посад, или Чехов – без разницы, будет уже десятый час. А главное – её никто не любит.
Ничего нового, короче. И, кстати, ещё не худший вариант. Вот у Лены эта её мадам Жукова – уж крыса так крыса.
– Ничего нового, Антонина Львовна, – я разглядывал кактус на окне. Большой, ухоженный. Наверное, она верит, что кактусы оттягивают на себя вредное компьютерное излучение.
– Работаете всё там же?
– Да, Антонина Львовна, – сказал я. – Компания «Домострой». Строитель-отделочник.
– А ведь программистом были, Белкин, – она скорбно поджала густо накрашенные губы. – В вашем досье написано, что руководили интернет-проектами. Делали полезное обществу дело. И не стыдно? До чего докатились!
– Так это не я докатился, – позволил я себе небольшую дерзость, – это меня докатили.
– И правильно докатили! – прошибить кураторшу было невозможно. – Общество вынуждено защищаться от личностей с ущербным, экстремистским сознанием.!
– Понимаю, – изобразил я лицом сознательность. – Таких не берут в программисты.
– И правильно не берут! Мало ли какую вредоносную закладку в программе сделаете, а потом поезда с монорельсов падают, куры гриппом заражаются. От вас, религиозных фанатиков, всякого можно ждать. Вам же мало вашего конституционного права исповедовать тот или иной религиозный культ в стенах культового учреждения! Вы же проповедовать рвётесь, хотите протащить своё мракобесие в общественные и социальные институты…
Тавтологии она, разумеется, не чувствовала.
– Антонина Львовна, ну не надо так, – вежливо заговорил я. – Да, не спорю, в церковной среде есть разные личности, в том числе и неадекватные. Но они ж погоду не делают. Подавляющее большинство – вменяемые граждане, точно так же болеющие за благо родной страны…
Подавляемое большинство – хотелось мне сказать. Но не стоило.
– Вы мне, Белкин, этот жалкий лепет бросьте! – встопорщила перья кураторша. – Вам тут не старое время, не путинская диктатура! Московская Федерация стоит на пути прогресса и общечеловеческих ценностей, мы строим толерантное общество, в котором никому не будет позволено развращать опасными бреднями чужие умы! Мы не против веры, но вера дело глубоко личное, интимное, религия же – это институт общественный! И социальный! Поэтому общество вынуждено защищаться! Хотите верить в Бога – верьте у себя под одеялом! Ну, или в рамках зарегистрированной религиозной организации! Но эта ваша Церковь! Это же дикость, средневековье!