— Ты должна хотеть жить, Милада. Держись!
Она не отвечала, только попыталась улыбнуться, но ей это не удалось. В кустах не переставая каркала ворона. Движение на шоссе стало еще оживленнее.
— Ты здесь? — спустя некоторое время спросила Милада, не открывая глаз.
— Здесь! Тебе что-нибудь нужно?
— Я только хотела знать, здесь ли ты. Не уходи, не оставляй меня одну.
— Никуда я не уйду.
— После войны обязательно побывай в Праге… Обещаешь?
— Если доживу до конца войны, приеду навестить тебя в Праге. Дай мне твой адрес.
— Ты меня не найдешь там. Я умру… Обязательно поезжай в Прагу, в Малу Страну… Найди там Гелихову улицу, на этой улице я жила… Перед домом есть небольшой садик, а в нем много-много цветов… Только красные и голубые цветы… Пройди мимо дома и думай, что в этом доме жила я, Милада…
— Я не только пройду мимо. Я открою калитку и войду во двор. На меня залает собака. У вас есть в доме собака?
— Есть, пудель. Тарзан его зовут.
— Тарзан залает на меня, а ты выйдешь посмотреть, кто пришел. Вначале ты меня не узнаешь, и тогда я спрошу: «Тебе и сейчас нравится марципан, Милада? Я привез тебе марципан из Румынии». Ты обрадуешься и…
— Ты не найдешь меня. Я вижу, теперь твоя очередь мечтать… Я уже больше не могу… Рана так горит, что нет сил… Ничего. Помечтай за нас двоих. Вслух, прошу тебя… Может, мне будет легче, когда я буду слушать тебя… Говори, говори. Я обрадуюсь, а потом?
— Потом ты обнимешь меня, пригласишь в дом… Потом мы будем грызть марципан…
— А потом?
— Потом ты покажешь мне свой город.
— Нет, ты должен открыть для себя Прагу сам, один… Когда ты приедешь в Прагу, именно так ты и поступишь… Не покупай себе никакого путеводителя, не бери никого в провожатые… Отправляйся открывать город сам… Прага любит одиночных туристов и постепенно открывает им все свои красоты… А что мы будем делать потом?
— Потом?
Решительно, у меня нет способности мечтать. Я не знал, что ей сказать еще.
— Потом мы будем обедать. Ты поведешь меня в какой-нибудь старый ресторан. В Праге есть такие рестораны?
— А как же… Множество… Я поведу тебя туда, где любил бывать Гашек… А затем?
— Канонада прекратилась, Милада, — попытался я переменить тему разговора.
— Да, прекратилась… Или наступление остановлено, или фронт прорван.
— Конечно, фронт прорван, Милада!
— Значит, скоро придут и сюда.
— Обязательно придут. Не знаю, как это объяснить, но я предчувствую, что они придут даже сегодня днем.
Милада грустно улыбнулась. Я взглянул на нее и понял, что ей стало еще хуже. Но я надеялся на лучшее.
— Милада, я должен тебя оставить на какое-то время одну. Взгляну, что творится на шоссе, и скоро вернусь.
— Хорошо, если это нужно, — согласилась она с безразличием в голосе.
Я пересек болото и, добравшись до его края, выходящего к шоссе, взобрался на дерево. Со своего наблюдательного пункта я мог видеть все, что происходило на шоссе. Движение по нему стало еще более интенсивным, но только в одном направлении, противоположном тому, откуда доносилась канонада. То, что я видел, наполняло мое сердце радостью. Грузовики, в основном немецкие, перевозили войска, боеприпасы, багаж. Не было никакого сомнения, что фронт снова пришел в движение. Насладившись картиной поспешного отступления немцев, я спустился с дерева и вернулся к Миладе. По дороге я пристрелил еще одну утку, так как снова почувствовал голод.
— Что там происходит? — поинтересовалась она, когда я сел рядом с ней.
— Все ясно, Милада. Гитлеровцы отступают. Общее и поспешное отступление.
Время приближалось к полуночи. Миладе становилось все хуже, я почти потерял всякую надежду. Фронт действительно сдвинулся с места, но не в такой мере, как я надеялся. Весь день по шоссе отступали немецкие войска, но и теперь, к полуночи, их колонны все продолжали двигаться по шоссе. Несколько раз я слышал короткую, все приближающуюся артиллерийскую перестрелку. Это означало, что узлы сопротивления, оставленные гитлеровцами чтобы задержать продвижение наших войск, быстро уничтожались один за другим. Но прошел уже целый день и половина ночи, а фронт все не дошел до нас. Мучительное, нестерпимое ожидание еще не кончилось.
Милада еще жила. У меня создалось впечатление, что я присутствую при долгой, мучительной и неотвратимой агонии. Она стонала и вскрикивала, а я ничем не мог помочь. Сидел возле нее, беспомощный, прикладывал ей ко лбу компрессы и старался ободрить ее:
— Милада, не сдавайся. Еще немного, всего лишь несколько часов, и все будет хорошо.