Не знаю, когда Фредерик меня покинул. Могу поклясться, что не сводил с него глаз, но хотя он только что стоял в изножье моей кровати, теперь его там нет. Он никогда еще не оставался со мной так надолго.
Фредерик — единственный человек, кроме меня самого, который знает, что Мэри Паско лежит на краю поля, под густеющей зеленью. Он знает обо всем, что я сделал. Я задумываюсь: если я прямо сейчас пойду туда, присоединится ли он ко мне? Он сможет посмотреть на зеленую землю, на могилу, которой ему самому так и не досталось. Он будет завидовать, что она упокоилась в таком тихом местечке. Рассудительным взором окинет яркий прямоугольник молодой травы. Под ним лежат ее кости, как и подобает. Ее руки скрещены на груди, а глаза сомкнуты. Я положил ее ровно и надежно. Непростое дело — хоронить взрослую женщину, даже легкую и высохшую от старости и болезни. Мне пришлось забраться к ней в могилу, чтобы удостовериться, удобно ли она лежит, и я накрыл ее холстиной, чтобы земля не коснулась ее обнаженного лица.
Я совершил все, что мог. Ты единственный, кто это понимает. Ничего нельзя было поделать. Я отвернулся, и ты ушел. Ты стал земляной россыпью, похожей на мелкий дождик, в которой перемешались твоя кровь, твое тело, каждая частица тебя. Это ты отбросил меня назад. Именно ты, а не разрыв снаряда. Твои руки оттолкнули меня в безопасное место. Я закричал: «Фредерик!» — но мой рот забило землей.
Если бы мы сейчас оказались на Тростниковом мысе и ты сказал бы: «Давай переночуем в скалах», я бы согласился. Мы без особого труда соорудили бы себе укрытие. Лежали бы и слушали, как вздыхает море под нами, а чайки кричат посреди ночи. Это не было бы таким малодушием, как отвязать пони и тащиться обратно домой.
10
Суть ниженазванных упражнений в том, что они должны проделываться с наибольшим расходом энергии и неукоснительным соблюдением всех связанных с ними тонкостей. Производимые подобным образом, они прививают дисциплину и развивают быстроту мышления и движений, тогда как при небрежном выполнении могут принести больше вреда, нежели пользы.
— Фелиция?
Передняя дверь притворена и удерживается железным упором. Я открываю ее толчком. После ясного весеннего света в прихожей совсем темно.
— Фелиция? — зову я погромче. Плиты, которыми вымощен пол, мокрые. Кто-то его вымыл. Разумеется, Долли Квик — я и позабыл о ней. Вот почему дверь открыта. Я отступаю назад. У меня нет желания встречаться с Долли Квик. Позади меня раздается хруст шагов по гравию. Это Фелиция. На ней старая синяя шерстяная фуфайка, которую когда-то носил Фредерик. Юбка у нее слегка подобрана, а ботинки в земле.
— Мы в саду, — говорит она. — Я перекапываю лунные клумбы.
Я следую за ней к клумбам в виде полумесяцев, на которых раньше выращивали лилии, флоксы и турецкие гвоздики. Фелиция неумело перелопатила на них почву, оставив крупные комья, полные сорняков. Для Джинни она расстелила одеяло на траве, но девочка присела на корточки в грязи и внимательно рассматривает что-то у себя в руках.
— Джинни, брось это!
— Что такое она нашла?
— С червяком возится. Потом в рот потянет.
Фелиция нагибается, разжимает дочкин кулачок, берет червяка и отбрасывает в сторону. Лицо у Джинни багровеет, она разевает рот и ревет, точно бык.
— Не обращай внимания, — говорит Фелиция. — Она скоро успокоится. Ей хочется слопать все, что попадает ей в руки.
Девочка поворачивается к юбкам Фелиции и яростно бьется головой о материну ногу.
— Она пытается меня покусать, но ей это не удастся, потому что юбка слишком толстая.