— Она скажет тебе, что все поразъехались из этого захолустья, но мы остались, я и Квики.
Она всегда называла своего мужа Квики. Частенько можно было услышать, как она спрашивает у людей, идущих из кабачка: «Квики не с вами?» Наслушавшись этого от нее, все в городе тоже стали называть его Квики. Он был маленький человечек, угрюмый, пока не выпьет, что случалось редко, поскольку Долли являлась могучим оплотом благочестия. Я размышляю обо всем этом, когда вижу, как Долли Квик улыбается Фелиции, а Фелиция улыбается в ответ. У Долли нет дочери, только двое сыновей — изрядные тупицы. Джейбез и Джетро Квик, оба больные падучей и освобожденные от призыва военной комиссией. Вспоминаю, как мать отвешивала им подзатыльники, даже когда они были уже взрослыми, в два раза больше ее. Еще я вспоминаю, что Эндрю Сеннен — сын сестры Квики.
— Давненько не видела Мэри Паско. Раньше я брала у нее яйца, — произносит Долли Квик.
— Она больна, — говорит Фелиция. — Дэниел ухаживает за курами и огородом.
— Понятно. — Женщина медленно разжимает руки Джинни, целует ее и ставит обратно на землю. — Долли пора идти, моя деточка.
Как и следовало ожидать, Джинни разражается рыданиями.
— Хочешь заглянуть ко мне в гости? — предлагает Долли.
— Она вас утомит, — быстро замечает Фелиция.
— Не утомит. Посмотрит, как прибывают корабли. Увидимся позже.
— Да пощадит нас Господь, — бормочу я и ловлю на себе возмущенный взгляд Долли Квик.
Она уходит разрабатывать очередное месторождение сплетен. Мы прислушиваемся к ней и Джинни, их голоса смешиваются и понемногу затихают. Фелиция отворачивает обратно засученные рукава фуфайки и поправляет манжеты на запястьях. Ее руки, такие изящные и бледные при свете лампы, выглядят обветренными. Запястья у нее тонкие, с выступающими косточками. Интересно, сохранила ли фуфайка запах Фредерика? Он обычно надевал ее, когда мы ходили на веслах по бухте.
— Она всегда хочет в гости к Долли. — Лицо Фелиции омрачается. — Наверное, мы слишком много ссоримся.
— Кто, ты и Джинни?
— Да.
— Разве она знает столько слов, чтобы ссориться?
— Она вопит, кидается на землю, и иногда у меня руки чешутся ее отшлепать. Порой я думаю, чего она мне наговорит, когда научится разговаривать по-настоящему.
— Во всяком случае, она вырастет и перестанет есть червяков.
— Придумает что-нибудь похуже. Нет, иногда я даже сомневаюсь, любит ли она меня.
— Ты ее мать. Конечно, любит.
— Долли присутствовала при ее рождении, я тебе говорила? — Фелиция вздыхает. — Не бери в голову. Пойдем выпьем чаю.
Я протираю зубья садовой вилки и сгребаю сорняки в кучу.
— У тебя грязь на лице, Фелиция, — сообщаю я, вернувшись к ней.
— Ой! Где?
Я дотрагиваюсь до своей левой щеки.
— Вот тут.
Она проводит пальцами по правой щеке, зеркально повторяя мое движение.
— Нет, тут.
Я протягиваю руку, чтобы показать, но не прикасаюсь к ее лицу. Фелиция быстро трет кожу, пока она не краснеет.
— Теперь все.
Я подхожу ближе и чувствую запах ее кожи. Никакими розами не пахнет, да я и не хочу этого.
— Еще и кекс будет, — говорит Фелиция, как будто меня нужно уговаривать.
Я подумал, что мы опять будем есть на кухне, но Фелиция нагружает на поднос чайные принадлежности и аппетитный румяный кекс.
— Затопим камин в малой гостиной, — произносит она.
Дрова в камине разложены, но огонь еще не разожжен. В окно ударяют мелкие брызги дождя, Фелиция опускается на колени, чтобы поднести спичку к скомканной бумаге. Пламя занимается и перекидывается на щепки для розжига. Мы молча наблюдаем, как разгорается огонь. Шумит дождь, трепыхается пламя, а потом Фелиция разливает чай по чашкам. Чашки у Деннисов самые маленькие и хрупкие, какие я только видел. Каждую можно выпить в два глотка. Все это выглядит будто кукольное чаепитие, пока Фелиция не отрезает толстые куски кекса ножом с черной рукояткой, который, как мне запомнилось, вместе со всеми прочими затачивал когда-то точильщик. Кекс хорош.
— Еще кусочек? — предлагает она, протягивая его мне на лезвии ножа. Она доливает чайник горячей водой из кувшина и наполняет мою чашку. Кажется, будто Фелиция каждые пять минут что-нибудь подливает и подкладывает. Я подношу чашку к губам, делаю глоток — и она пуста.
— Знаю, — говорит Фелиция, перехватывая мой взгляд. — Можно было взять большие кружки на кухне, но я подумала… — Тут она заливается таким румянцем, какого я никогда раньше у нее не видывал.
Я вдруг понимаю почему. Она не захотела приносить кружки с кухни, чтобы не показалось, будто она считает, что для Дэна Брануэлла сойдут и такие. Она достала свой тонкий фарфор. А Фредерику она подала бы чай в большой кружке, я уверен.