Здесь холодно. Даже книги холодные. Фелиция должна отсюда уйти. Холод проникает в меня. Я пячусь от книг, натыкаюсь на край сундука и, чтобы удержать равновесие, хватаюсь за столбик кровати. Железо холодное, как лед.
— Фелиция… — бормочу я. Мои губы одеревенели и едва ворочаются. — Пойдем отсюда.
Через открытую дверь я выхожу в коридор. Я весь дрожу, и, несмотря на леденящий холод, мое тело покрывается потом.
— Фелиция!
Я должен вытащить ее оттуда, но с трудом могу говорить. Слышу скрип матрасных пружин, а потом ее шаги по половику. Опускаюсь на колени, обхватываю голову руками и раскачиваюсь, чтобы унять дрожь. Мне кажется, что я кричу.
Я не смею поднять взгляд. Раскачиваюсь, пытаясь успокоиться, а глаза мои крепко зажмурены, и я ничего не вижу. Во рту у меня неприятный привкус. Слышу, как шаги отдаляются, а потом возвращаются снова. Ко мне прикасается что-то холодное и влажное. Я открываю глаза и вижу старую эмалированную кружку, полную воды.
— Выпей, — предлагает Фелиция.
Мои руки так трясутся, что, когда я подношу кружку к губам, часть воды выплескивается мне на одежду. Кое-что попадает в рот. Я смотрю только в кружку. На эмали щербина.
— Встать можешь?
Я трясу головой. Фелиция опускается на колени напротив меня. Я чуть выглядываю за ободок кружки. Вижу ее запястья и темно-синюю вязаную шерсть. Мы остаемся так некоторое время, и мое сердце постепенно успокаивается.
— Не ходи в эту комнату, — говорю я.
— Тише. Все хорошо, Дэниел. Это всего лишь комната.
— Не ходи туда больше.
Теперь я в силах на нее взглянуть. Красные пятна у нее на висках постепенно исчезают. Она порой может быть безобразной, и сейчас она безобразна — бледная и заплаканная, кости черепа выпирают под кожей.
— Извини.
— Ты можешь подняться? — спрашивает она.
«Ты можешь подняться? Руками можешь двигать? А ногами?»
Люди с носилками пришли за мной, но не за Фредериком. От него и следа не осталось. Только вязкая, липкая грязь повсюду. Меня снова охватывает дрожь, как будто я ребенок, которого трясет взрослый.
— Фелиция, — говорю я очень тихо, чтобы никто не услышал, — есть что-нибудь позади меня?
— Только дверь.
— Есть что-нибудь у меня на руках?
— О чем ты?
— Дотронься до моей руки. Вот так. Проведи пальцами. Есть что-нибудь? Видишь что-нибудь?
Я еще чувствую этот запах. Мокрая земля, мокрое железо, мясо, взрывчатка. Вокруг меня льет дождь, но он невидимый. Рука у Фелиции чистая.
— Хорошо, — бормочу я. — Посмотри еще.
— Ничего нет.
— Фелиция. Обними меня.
Я дрожу. Если она обнимет меня, я успокоюсь. Она обнимает меня за плечи и неловко поглаживает.
— Обними меня.
Она не знает, как.
— Ты дрожишь, — говорит она.
Я не отвечаю. Пытаюсь унять стук зубов. Мне стыдно. Никогда еще мне не бывало так плохо, даже во Франции… Словно на меня накатилась волна, а я цепляюсь за скалу. Когда я прихожу в себя, наши с Фелицией глаза оказываются в нескольких дюймах друг от друга. Она по-прежнему плачет, но уже беззвучно. Слезы катятся ей на губы, и она их слизывает.
— Я не хотел тебя напугать, — говорю я.
— Знаю.
— Я никогда не причиню тебе зла, Фелиция.
— Знаю.
— Хочу наладить для тебя котел, чтобы тебе и Джинни было тепло.
— Не сейчас. Пойдем вниз, посидишь у огня, обогреешься. Съедим пирога, а потом мне надо сходить за Джинни.
— Хорошо. Не плачь больше, Фелиция.
— Я не могу плакать при Джинни. Это ее пугает. А потом я думаю, что если бы Фредерик мог увидеть меня, то подумал бы, будто я его позабыла, — и тогда сама пугаюсь. Я могу позабыть его лицо. Я уже не вспомню, как выглядел Гарри. Я тебе об этом говорила, да?
— Да.
— Тогда ладно. — Она берет меня за руку, всего на секунду. Ее пожатие теплое и быстрое. — Вот зачем я сюда прихожу.
Мы идем по пустому дому. Я не могу удержаться от мыслей о той женщине, учительнице французского, которая каждую неделю приходит в чью-нибудь душную гостиную. Я никогда не видал спиритических досок, да и не хочу.
Вот стул на площадке, на котором часто сидела Фелиция, ерзая, когда моя мать, стоя на коленях, застегивала ее черные ботиночки с кнопочками по бокам. Снизу доносился запах еды, цокот копыт во дворе, звяканье кастрюль в кухне. Когда передняя дверь распахивалась, на плиты, которыми вымощен пол, ложился солнечный свет. Сквозь дверь кабинета мы слышали нудный голос мистера Денниса. Так было до того дня, когда он побил Фредерика.
Большинство моих воспоминаний об Альберт-Хаусе относятся к более раннему времени. Может быть, постоянно возвращаясь к нему мыслями, я изображаю его в своей памяти лучше, чем оно было в самом деле. Память вроде моей — скорее проклятие, нежели благословение. Острая, будто нож, она глубоко проникает в прошлое и являет его в полном блеске.