Он вяло возразил: поймут ли? Ресторан люкс, директор знакомый. Могут обидеться. Жена посмотрела с укором.
— С тобой лучше не советоваться. Я ж тебе объясняю, Ляля сказала: поймут, так принято. Надо быть благодарным человеком. Ты же хочешь, чтобы юбилей прошел успешно? От этих мальчиков многое зависит. Со знакомых берут необременительно.
— Ну, хорошо, хорошо, делай, как знаешь. Только учти, я денег не печатаю. — Он встал, взял чайник с заваркой, поставил на место. О чем мы говорим, подумал с сожалением. Уходил не спеша, все ждал: жена догадается, поймет его состояние. Не догадалась, пришлось спросить самому. — Голутвин что-нибудь сказал, просил позвонить?
Лида подняла глаза. Ей было не просто переключиться.
— Нет. Он даже не спросил, дома ли ты. У внучки диатез, интересовался насчет лекарств. Я только перед его звонком статью прочла. Вот, говорю, критикуют вас.
— А он?
— Ничего. Засмеялся. Не знаю, говорит, хорошо это или плохо, когда жены читают газеты.
— И больше ничего?
— Еще сказал про внучку. Целый день рисует. На обоях, на полу, где попало. Чай остыл, ты же сказал, что будешь пить чай.
— Потом, потом. — Он заторопился к телефону.
Дом Метельниковых, как и всякий дом, имел свои привычки, правила. Граница, их разделяющая, была явственна и постоянна: существовали правила нарушаемые и правила незыблемые. В перечне запретов — не делать, не трогать, не обсуждать, не приглашать — кое-что лишь значилось, но не выполнялось. Ужинаем вместе, завтракаем вместе — на самом деле ужинали кто когда и где придется, да и завтрак собирал всех за одним столом только в воскресные дни. Лишь самая малость соблюдалась беспрекословно: не позволялось, например, отключать телефон даже в тех случаях, когда Метельников отсутствовал, занимать телефон более двадцати минут. Сын рискнул ослушаться: собрались друзья, затеяли танцы, телефон мешал, кто-то из ребят раз-другой ответил с хохотом, затем надоело, и телефон отключили. Шалость не осталась незамеченной: Метельников ждал звонка, звонок для него важен. Сын не внял внушению, стал грубить, назвал отца сатрапом, Метельников понимал, что в ссоре виноват не только сын, он и сам был взвинчен, но такое озлобление, почти истерика? Он всегда щадил сына, сейчас понимает: излишне щадил, передоверил воспитание жене. Не во всем, конечно, себе он тоже определил роль, как ему представлялось, малоприятную, но что поделаешь, таков мужской удел: запрещать, быть последней инстанцией. Он противник воспитания страха, но сдерживающее начало должно существовать. И если так, олицетворением этого начала положено быть мужчине. Так он считал.
Крик сына оглушил Метельникова, сбил с толку. Мало сказать — непривычно, это было оскорбительно, недопустимо во взаимоотношениях отца и сына. Надо было как-то пресечь этот крик, и Метельников ударил сына. Ударил и тотчас пожалел об этом. Какая уж тут строгость; жестокость, право сильного, которым он воспользовался, как дикарь. Сын упал, какую-то минуту лежал недвижно, видел — отец напуган, суетится над ним. Медленно поднимался, на лице была мстительная улыбка. Так и стоял, улыбаясь, вытирая кровь, которая стекала по краю рта. Голос сына показался ему тогда необыкновенно взрослым. «Ничего, папа, — сказал сын, — я подожду, настанет время, ты будешь слабее меня». Глаза сына оставались сухими, Метельников еще долго не мог объяснить своего состояния, пока не понял, что испугался. У него жгло правую руку. Непривычное и неприятное ощущение. Он ее мыл, держал в прохладной воде. Боль не проходила. Укрывал руку от чужих глаз и осторожно массировал, унимая ноющую немоту в кисти.
Месяц они не разговаривали. Он желал примирения, и сын понял его, но понял как-то иначе, как может понять не мальчик, а взрослый мужчина. Отношения постепенно выравнивались. Забылось, наверное, утратило смысл, думал он. Детских обид должно хватить только на детство. От этих мыслей становилось спокойнее. Метельников чувствовал, что к нему возвращается право на прежнюю роль. Роль последней инстанции. Почему все это вспомнилось именно сейчас? Он с опаской посмотрел на свою руку. Все нормально, рука как рука. Ровные пальцы, в меру длинные, сухие. Рука уверенно берет телефонную трубку, сжимает ее, он чувствует щекой тепло своей руки. Перед глазами — перечень фамилий.
Итак, что он скажет? Что статья не причина для паники. Что всякий эксперимент условен. Что не надо бояться хороших заработков, главное — за что люди получают деньги, а не сколько. Что рынок рынку рознь, плановое хозяйство имеет бесспорные преимущества, однако и изъяны его бесспорны: нет гарантии качества. Что качество продукции — это еще и нравственность, а не только экономические стимулы. Прогуливают, пьют, плодят бесхозяйственность не потому, что мало зарабатывают, а потому, что и за это им платят тоже. Мы так гуманны, что у нас даже лень оплачивается. Это и есть кризис трудовой нравственности. Нехватка рабочей силы, о которой кричат на каждом шагу, объясняется ее избытком. Вот так!