Подозреваю, что на каком-то этапе они потеряли интерес к нашему поколению, перестали нас уважать. А ведь вроде бы должно быть иначе. Мы из категории реликтовых, не из тех, кто слепо говорит: надо. Мы были первым поколением, которое начало сомневаться. Наши сомнения не проходили безнаказанно для нас. У нас были свои даты прозрения, и это нам они, дети наши, обязаны, что сомнения перестали считаться социальным пороком. Да, мы зачастую заучивали идеалы, как догмы. И надо было перелопатить себя, перебеситься, чтобы от заучивания идеалов подняться на следующую ступень диалектики — к их осмыслению. С идеалами у нас все в порядке. Они велики и непорочны. Хуже с их воплощением. Здесь — болевая точка. Здесь наши беды. За что же дети перестали нас уважать? За наше соглашательство, пристрастие к паллиативам, непроясненность нашего положения? О нашем поколении хорошо сказал Дармотов: «Нахватали авансов, а кто расплачиваться будет?» Я ему возразил: «Мы бы расплатились, да вы не даете». Засмеялся, потирая руки: «Не те деньги, не те деньги. Пока стояли в очереди, состарились. Вы нам теперь не нужны. Мы молодых позовем. Вон они, на пятки нам наступают. Большое дело начинать в пятьдесят поздно. Разве не слышали: власть не дают, ее берут? Дело, масштаб, уменье ваше должны идти впереди вас, а не наоборот. Испытание миром, долголетием мирной жизни — вот как это называется. Тут, брат, другие биоритмы».
Я смотрю на свою дочь, и порой мне кажется, она подслушала наш разговор.
«Раз не дают власть и силу девать некуда, остается устраивать свою личную жизнь». Она так и сказала: закон сохранения энергии; энергия, если она есть, должна найти применение. Ваше поколение пропущено в истории. Оно есть, и его нет. Вы до сих пор в миноре, папа. С нами проще — мы придем сами. Физиология, никуда не денешься. Нет, отчего же, вы станете генералами, но уже на излете. Вас хватит только на то, чтобы поменять мебель в кабинетах и перевесить портреты. Еще и оглядеться не успеете, а уже — тук-тук! — стучимся мы. Пора! К тому времени идеалы выветрятся. Как ты считаешь, папа, выветрятся или нет?
Конечно, дочь шутила. Она бывает колючей, моя дочь. Ей нравится меня дразнить. И непременно в конце: «Знаешь, что бы я тебе посоветовала, папа? Приди и спроси: министры не нужны? Могу быть министром». Умна, дрянь, тут не убавить и не прибавить. Умна и жестока.
Пожалуй, я перестарался, теперь уж точно не засну. А если попробовать принять снотворное? Проснешься с квадратной головой. Еще хуже, проспишь. Без пяти три. Какая темная ночь! И звезды редкие. Это к холоду. Сказал и почувствовал озноб. До этого сидел и не замечал, что окно открыто. На балконе свертки, корзины, бумага шелестит на ветру.
Если Голутвин завтра не придет на банкет, на это обратят внимание. В конце дня позвонил ему еще раз. Мое возбуждение достигло предела. Я мгновенно краснел и так же мгновенно становился бледным, покусывал губы, беспричинно улыбался. Даже телефонную трубку старался не прижимать к уху, держал ее на расстоянии. Мне мерещилось, что в том месте, где трубка касается уха, кожа начинает гореть. Не стану изворачиваться, хитрить. Павел Андреевич, прямо скажу я, о вашей встрече с Новым ходят всевозможные домыслы, склоняется мое имя. «Нам надо объясниться», — пожалуй, это наиболее подходящая фраза. В ней есть и нерв, и вызов, и драматизм. Не встретиться, не поговорить, а именно объясниться. Вроде как назвать вещи своими именами. Это непривычное его слуху выражение должно обезоружить Голутвина.
Я был готов к объяснению. Никаких сочувственных нот. «Считаю своей обязанностью опровергнуть домыслы. Ходят слухи, что Метельников причастен к вашей отставке. Намекают на мою встречу с корреспондентом, во время которой я будто бы высказал несогласие с организационными и экономическими новациями, исходящими из главка, назвал вас теоретиком экономического абсурда, а ваше сообщение на коллегии относительно газетной статьи — оголтелым и предвзятым. Ссылаются на мое выступление на коллегии, где я не согласился с вами. Получается, что я утопил вас. Вам сочувствуют, меня предают анафеме. И, чтобы довершить, дорисовать портрет подлеца и негодяя, напоминают, что я ваш ученик и всем, чего достиг, обязан вам». Действительно ли так складывалась ситуация, как я намерен был пересказать ее Голутвину? Скорее всего нет. Но с помощью небольшого преувеличения я уравнял в злоумыслии своих недоброжелателей с недоброжелателями Голутвина. Это делало мою версию достоверной и, что не менее важно, крайне оскорбительной для меня.