— Вы меня че, проверяете? — нежданно взорвался Алешин папа при очередном визите немного занудной Коркуновой. — Я че, идиот малохольный, по-вашему? Или без Надьки сам дня прожить не в состоянии?
— Да нет, но мало ли… Мужик один, с двумя детьми... Может, выпил на работе или еще чего, — попыталась подипломатичнее выразиться трезвомыслящая Лизка. — Мужики ж как дети! И мой такой же…
— А ты откуда знаешь, какой я? — уже не скрывал злобного раздражения Панаров. — У меня на лбу слово, что ль, написано? Ты своего Борьку опекай — меня не надо!
— Ну и как хочешь, больше не приду, — надувшись, обиженно поднялась с кресла Елизавета. — Позвоню и скажу Наде, что ты меня видеть не желаешь.
Крестная Алеши оскорбленно сняла со спинки кресла сумку и удалилась, не попрощавшись. Несерьезная Наташка с легкомысленным облегчением расценила, что размолвка с зятем касается и ее, и в доме Панаровых с тех пор тоже не появлялась.
Лишь полногрудую Козляеву было ничем не пронять, не прошибить, и всякий вечер она залетала на минутку, откровенно объясняя негодующему Алешиному папе причину визита — «проверить, не напоролся ли, может, в лоскуты дрыхнешь» — и без видимой обиды относя с собой не совсем цензурные пожелания Анатолия в свой адрес.
На третьей неделе Панаров «развязался». Брови учительницы из продленки взлетели высоко вверх, и она долго колебалась — отдавать ли ребенка папочке в таком состоянии. Алеша уверил, что дорогу отлично знает и доведет папу до дома. Покачивая осуждающе головой, интеллигентная пожилая женщина нехотя согласилась отпустить его с родителем.
С грехом пополам добравшись до детсада, Панаров коротко буркнул старшему «жди здесь» и вошел в двери, чтобы одеть и забрать Леночку.
Алеша ждал долго, заждался. Постепенно на серевшем, затем черневшем стылом небе мигающими зернами, крупинками в тиши затрепетали, заискрились, загорелись восходящие звезды. Мартовский влажный промозглый мороз крепчал, ноги в валенках начали зябнуть, деревенеть, пальцы заломило от пронимавшего холода.
Из здания постепенно одна за другой появлялись, раздав родителям последних детей, изнуренные немолодые воспитательницы. Некоторые, узнав бывшего подопечного, удивленно приостанавливались:
— Алеша?.. А ты почему здесь один стоишь?
— Я папу жду — он сейчас Леночку оденет и придет за мной, — стараясь придать голосу беспечной бодрости, отвечал мальчик.
— Ну ладно, жди…
Но папа все не возвращался за ним.
Стало темно и тихо, из дверей сада уже никто не выходил. Закоченевший и уставший, он прекрасно знал дорогу и мог уйти домой один. Но мысль, что он ослушается приказа отца «ждать здесь», довлела над ним, не дозволяла сдвинуться с места. Хотя где-то из тумана, с кромки сознания помаленьку закрадывалось подозрение, что о нем попросту забыли, но он гнал его прочь. Ребенку это казалось невероятным. Как папа — его папа — мог забыть о нем?.. Ну хорошо — забыл, забрал Леночку, вышел дверьми с другой стороны, пришел домой и вдруг обнаружил, что Алеши дома нет. Конечно, он тотчас же бросится обратно в детсад, и, коли не найдет его здесь, на том самом месте, где повелел дожидаться, он напугается и не будет знать, где искать сына.
Алеша решил во что бы то ни стало дотерпеть, дождаться отца, не отходя от дверей, уже запертых изнутри. Группа Леночки была на противоположной стороне здания — и лучше бы папа оставил его там, у других дверей, по пути домой. Но сейчас уже поздно — оставалось только, сняв варежку, прижимать зябкую, заледеневшую ладошку к ничего не чувствовавшему носу, ежиться и топтаться в валенках, чтобы ощутить онемевшие от холода пальцы на ногах.
Мальчик не знал, сколько еще вынесет, покуда не станет невмоготу, когда он расплачется, ослушается отцовского слова и самовольно побежит знакомой дорожкой мимо кирпичных двухэтажек с уютно-желтыми чужими окнами, мимо серой котельной с грозно торчавшей в небеса трубой, мимо аптеки, мимо фонарей у дороги, мимо автобусной остановки — к своему родному теплому дому.
— Алешка!.. Ты чего там стоишь один? — заслышал он вдруг знакомый писклявый женский глас и увидел запыхавшуюся тетю Тоню в расстегнутом кроличьем полушубке и сбившемся набок пуховом платке.