А тем же вечером, когда
И в ложи, и в партер
Пришли все те же господа,
Любители премьер,
Веселый смех не умолкал
И был не показным,
И зал охотно подпевал
Куплетам озорным.
На сцене — кукольная боль,
А в зале все сильней
Рукоплесканья кукол, столь
Похожих на людей.
Кричали в зале: «Автор! Бис!
Сюда! Качать его!..»
Но автора не дождались,
Не ведая того,
Что у него — иной удел
И что встречались с ним.
Что утром это он смотрел
На них сквозь едкий дым.
Сквозь обступавший душу мрак,
В час гибели своей
Он видел только кукол, так
Похожих на людей…
Антониу Жозе да Сильва, по прозвищу Жудеу («Еврей»), — португальский драматург, маран, автор многочисленных комических опер для театра марионеток (публика называла их «оперы Еврея»), по доносу своей служанки был арестован инквизицией и обвинен в тайном исповедании иудаизма. Поскольку это был уже второй арест, то да Сильва, несмотря на ходатайство короля Жуана, был приговорен к сожжению на костре. Казнь состоялась в Лиссабоне 19 октября 1739 года. В этот день в лиссабонском театре Байр-ро-Альто шла одна из комедий да Сильвы, и ей рукоплескали те же зрители, которые утром с жадным интересом наблюдали за казнью.
ШАХМАТНАЯ БАЛЛАДА
Небо над Римом похоже на сон —
Странные тучи, смутные тени.
Жил здесь когда-то рабби Шимон
Бен-Элиэзер — шахматный гений.
Ах, невеселая эта пора!..
Рабби Шимону вручили посланье:
Первосвященник, наместник Петра,
Римских евреев обрек на изгнанье.
«Срок нам дается лишь до утра,
Вот и солдаты ждут у порога,
А от изгнания и до костра
Очень короткой бывает дорога.
Я отправляюсь просить во дворец,
Милости, право, не ожидая
Но говорил мне покойный отец,
Пешку за пешкою передвигая:
Жизнь человека подобна игре —
Белое поле, черное поле.
В рубище или же в серебре
Пешка чужой подчиняется воле.
Станет ладьею или ферзем,
Только не стоит этим гордиться —
Пешка не сможет стать королем Д
аже в конце, на последней границе».
И ожидали раввина с утра
Слуги, епископы, два кардинала.
Первосвященник, наместник Петра,
Молча стоял средь огромного зала.
Не посмотрел на просителя он,
Был погружен в размышленья иные.
Только заметил рабби Шимон
Шахматный столик и кресла резные.
Первосвященник, наместник Петра,
В белой сутане, тяжелой тиаре
Всех приближенных услал со двора
И произнес: «Я сегодня в ударе!
Вот и остались мы с глазу на глаз.
Как шахматист ты умен и опасен.
Хочешь, сыграем на этот указ?»
Рабби ответил: «Сыграем. Согласен».
Жизнь человека подобна игре —
Белое поле, черное поле.
В рубище или же в серебре
Пешка иной подчиняется воле.
Станет ладьею, станет ферзем,
Право, не стоит этим гордиться —
Пешка не сможет стать королем
Даже в конце, на последней границе.
Тени тянулись от стройных окон,
А на доске развивалось сраженье.
И озадачен был рабби Шимон,
И растерялся он на мгновенье:
«Строил игру мой покойный отец
Именно так…» — он сказал изумленно.
Первосвященник поправил венец
И на раввина взглянул отрешенно.
Был словно жаром охвачен раввин,
Двигая пешку слабым движеньем:
Ход оставался всего лишь один —
И завершался его пораженьем.
И ощутил он дыханье костра
Или изгнанья дорогу крутую…
Первосвященник, наместник Петра,
Вдруг передвинул фигуру другую.
И увенчалась победой игра,
И, выполняя свое обещанье,
Первосвященник, наместник Петра,
Перечеркнул указ об изгнанье,
Остановился перед окном
И, усмехнувшись, молвил чуть слышно:
«Пешка не сможет стать королем.
Я понадеялся — тоже не вышло…»
А через месяц — или же год —
К рабби Шимону в дверь постучали:
«Друг мой, я сделал ошибочный ход
Мы ведь с тобою не доиграли!»
Первосвященник, наместник Петра —
В скромном наряде простого монаха.
В комнату следом вошло со двора
Лишь ожидание с привкусом страха.