БАЛЛАДА
О САПОЖНИКЕ ГЕРШЕ
Герш-сапожник летней ночью
После трех стаканов водки
Шел походкой прихотливой
Из корчмы домой.
Шел он улицей пустою
Мимо старой синагоги,
Где молитвы не звучали
Целых триста лет.
Словно холодом дохнуло
От развалин почерневших.
Показалось Гершу, будто
Огонек мигнул.
И, тотчас остановившись,
Он прильнул к стене разбитой
И всмотрелся осторожно
В синий полумрак.
Он увидел восемь старцев
В окровавленных одеждах,
А на камне — свиток Торы,
А над ним — свечу.
А над Торою склонился
Старый ребе Элиягу,
Гайдамаками убитый
Триста лет назад.
Хмель развеялся мгновенно.
Отшатнулся Герш-сапожник
И хотел бежать, да ноги
Приросли к земле!
И взглянул покойный ребе
На испуганного Герша
И промолвил: «Наконец-то
Есть у нас миньян».
И сказал печально призрак:
«Не могли мы помолиться,
Нас ведь было только девять —
Это не миньян.
Потому-то и не слышал
Нас небесный Вседержитель,
И выходит, ты, сапожник,
Вовремя пришел».
И молился Герш-бедняга
В синагоге с мертвецами,
А как утро засветилось,
Стал одним из них.
И нашли его соседки —
Шифра-знахарка и Двойра,
И вдову его позвали
И сказали ей:
«У покойников в миньяне
Герш находится отныне,
Чтоб могли они молиться
За живых — за нас».
И вдове они велели
Вылить воду из кадушки,
Потому что ангел смерти
В ней омыл свой нож.
…С той поры промчались годы.
Нет евреев в Яворицах.
Стерлась память, и окончен
Наш рассказ о них.
Но безлунными ночами
У развалин синагоги
Кто-то молится беззвучно За живых — за нас.
Миньян — необходимый кворум для общественной молитвы у евреев: десять совершеннолетних мужчин. Гайдамаки — участники антипольского восстания Ивана Гонты и Максима Железняка, сопровождавшегося кровавыми еврейскими погромами.
БАЛЛАДА О ПОВИТУХЕ
Шифра-знахарка однажды на крыльце своем сидела.
Вел старательно кузнечик песню звонкую в саду.
За деревья село солнце, и уже слегка стемнело.
Вдруг подъехала коляска на резиновом ходу.
Из коляски вышел некто в лакированных штиблетах,
В черной шляпе и перчатках, долгополом сюртуке,
Золотые украшенья на приспущенных манжетах,
Белозубый, темнолицый, с тростью щегольской в руке.
Он сказал небрежным тоном: «У меня жена рожает».
И добавил, тростью легкой ветви вишен теребя:
«И в Лубнах, и в Яворицах о твоем искусстве знают —
Нет в округе повитухи знаменитее тебя».
Собрала она в котомку чабреца и чистотела,
Полотняные салфетки, подорожник, лебеду,
Воска желтого немного — с незнакомцем рядом села
В золоченую коляску на резиновом ходу.
Полетели кони резво, будто сказочные птицы.
Между тем совсем стемнело, звезды первые зажглись.
В синем сумраке тревожном растворились Яворицы,
Молчалив был незнакомец, резво кони вдаль неслись.
Натянул поводья кучер, звонко щелкнула подкова,
Тишина казалась жаркой, и вокруг сгустилась тьма.
Усмехнулся незнакомец, не сказав худого слова.
Шифра вышла, испугалась: где знакомые дома?
И сказал надменный щеголь: «Не пугайся, повитуха,
Мы идем к моей супруге, соберись, шагай смелей.
Примешь роды — и уедешь...» И добавил ей на ухо,
Что зовется Ашмедаем, повелителем чертей.
И сказал чертей владыка бедной Шифре со злорадством,
И из глаз его бездонных на нее взглянула ночь:
«Будет сын — уйдешь с почетом, без урона и с богатством.
Но убью тебя, старуха, если вдруг родится дочь!»
Лик его преобразился, голос был подобен грому.
У нее дрожали руки и кружилась голова.
И пошел он по тропинке к темному большому дому,
Поплелась за ним старуха, ни жива и ни мертва.