Возможно, и Алексей Иванович Полянин признал бы, что судьба Юрия Михайловича сложилась счастливо, если бы не другая, негласная сторона его жизни, о которой он знал. Он понимал всю суетность подобного бытия, и молчаливо отстранялся от общепринятого мнения. Он убеждён был, что счастье, тем более семейное, несовместно с двойственностью чувств, мыслей и поступков, и видимое благоденствие вряд ли может сочетаться с действительным, человеческим счастьем.
Так думал Алексей Иванович, и всё-таки он не ожидал увидеть своего деятельного братца в таком плачевном состоянии, когда после многих лет возникшего было отчуждения, снова навестил его.
Юрий Михайлович в распахнутом махровом халате сидел в полном одиночестве, привалившись боком к столу, за которым когда-то блистало роскошное Авровское застолье. Перед ним, усугубляя одиночество, стояла бутылка коньяка, лежала пачка сигарет, в руке фиолетово отсвечивал гранями хрустальный фужер. Изменился братец не в лучшую сторону. Не столько располнел, сколько разрыхлился и лицом и телом. Задиристая клинышком бородка привяла. В бороде, в усах, в остатке жёстких волос по обеим сторонам широкой пролысины, обильно сочилась седина. Глаза из опухших пожелтевших век смотрели мрачно. Не Юрочка, а сохранённый памятью папочка его, Михаил Львович, умученный немецким пленом, сидел перед ним в несвойственной ему отстранённости от всего сущего. Взглянул мрачно, спросил вместо приветствия:
− Коньяку выпьешь?.. Ну, и чёрт с тобой… А я выпью!.. – поднёс фужер к губам, медленно потянул в себя ликёрно-золотистую жидкость. Чмокнул, опустевший фужер поставил на стол. Некоторое время пребывал в неподвижности, вдруг раздражился:
− Чего уставился?.. Пьяных не видал?!.
Алексей Иванович слишком знал Юрочку, чтобы обидеться, сказал примирительно:
− Что мрачный такой?
Юрий Михайлович потеребил ворот халата, высвободил шею, будто спасаясь от удушья. Посмотрел искоса, похоже прикидывал, стоит ли любознательный братец того, чтобы впускать его в свою душу? Тяжесть томления была, похоже, несноснее, проговорил угрюмо:
− Расклеилось что-то у нас с Нинкой. Когда-то оторваться друг от друга не могли. Теперь, чёрт те что, будто пригорелую кашу в рот запихиваешь!.. У тебя-то как? Всё ещё милуетесь? Что молчишь?..
Юрий Михайлович рассматривал фужер, но чувствовалось, как напряжён он в ожидании ответа. Если бы Алексей Иванович сказал: тоже плохо, Юрка, хуже пригорелой каши! – наверное, братец вышел бы из мрачности, в которой пребывал.
Алексею Ивановичу понятен был интерес Юрия Михайловича к семейной его жизни. Когда-то Юрочка положил неутолимый свой глаз на вдруг представшую перед ним Зойку. Случилось это в одну из давних поездок в столицу, когда по приглашению Ниночки впервые остановились они у Кобликовых. В отличие от Ниночкиного ровного приветливого любопытства к новой избраннице Алёши, Юрочка не мог скрыть возбуждения, охватившего его от присутствия в его доме обаятельной в своей провинциальной стеснительности молодой женщины. Без меры суетился, без умолку говорил, и настолько был внимателен и предупредителен, что, когда Зойка, доставая из своей сумочки нужную Алексею Ивановичу книжечку с адресами и телефонами, неловко обронила на пол платочек с заботливо и смешно привязанными к нему ключами от квартиры, он с проворством юноши сорвался с места, бросился поднимать. Руки Зойки и Юрочки столкнулись, Алексей Иванович видел, как Зойка в испуге отдёрнула руку от опалившего её чужого прикосновения, и в то же время почувствовал, как проснулся в ней чертёнок любопытства. Тогда же подумал: «Ну, вот, этого ещё не доставало…»
Юрочка редко отступал от желаемого. Выбрал время, когда Алексей Иванович был в отъезде, навестил их городок. Попытался по-родственному остановиться в семейной обители Поляниных, но Зоя, всё поняв, всполошилась. В уже обретённой женской мудрости, сумела переадресовать его знакомым людям, заинтересованным в приезде высокого гостя, и тем тактично отвела возможность опасного сближения. Юрочка вынужден был довольствоваться исполнением других, более доступных желаний, и уехал в досаде. Как-то в одну из встреч с Алексеем Ивановичем саркастически проворчал: «Ты, смотрю, и жёнушке свою идиотскую нравственность прививаешь!..»
Алексей Иванович всё это помнил, как помнил чуть ли не каждый прожитый день своей жизни. Обострять мрачное состояние братца не захотел, но и от правды уходить не счёл нужным. Потому на далеко не безвинный вопрос Юрия Михайловича ответил уклончиво:
− Движемся потихоньку к душевному согласию…
− И получается?..