Беда, беда пришла к большому народу. Всё порушили, человека скотом - быдлом нарекли, в ярмо загнали. Кнутом крест – на - крест хлещут, чтоб не смели головы поднять…
Сбился голос Макара на хрип, замолк Макар. Как-то вдруг, нехорошо замолк. Тишина повисла в надпечье, будто живого там и не было.
Борька первым заворочался. Протянул руку, деда пощупал.
− Деда, ты чего? – Рукой потянулся, хотел щеку погладить, вдруг закричал: - Деда, ты опять плачешь?!.
Макар убрал детскую ручонку с мокрой своей щеки, обнял внучонка, к себе прижал, сказал внушая:
− Запомни, Борька: плакал твой дед только раз в жизни. Та слеза была от обиды великой. А эта слеза другая. Слеза эта гневная. Очень гневная слеза, Борька!..
НЕ В ДЕНЬ ПОБЕДЫ…
1
Арсений Георгиевич открыл дверь, почти по-родственному растрогался, в взволнованности чувств даже прослезился.
− А ты, молодцом! Один ходишь. И стоишь твёрдо, - говорил Степанов со знакомой хрипотцой в голосе. Даже приобнял Алексея Ивановича, прижал его голову к выбритой, старчески суховатой щеке. Сопровождая в комнату, ненужно тревожился, чтобы не запнулся за угол кушетки или край расстеленного по полу старенького ковра, чем ещё больше смущал Алексея Ивановича.
− Наслышан о тебе, Алексей, - говорил он, усаживая гостя в затёртое, но удобное кресло с вольтеровскими полукружьями на уровне глаз. Читал книги твои. Разбередил старика. Многое припомнил из, казалось забытого. Не ошибся в тебе, Алексей. Нет, не ошибся…
Как ни протестовал Алексей Иванович, Арсений Георгиевич всё же вскипятил на плитке, заварил свежего чаю, раскрыл коробку с печеньем, - всё, и стаканы в подстаканниках, расставил на низеньком столике, придвинул столик вплотную к креслу.
Пока Алексей Георгиевич хозяйствовал, Алексей Иванович с любопытством всматривался в домашнюю жизнь человека, когда-то стоявшего у власти, ныне, увы, завершающего свой земной путь.
Жилая, хотя и большая комната в коммунальной квартире, с узкой спаленкой, отгороженной неполной перегородкой, как обычно отгораживают горницу в деревенских домах, явно не вязалась с прижизненными заслугами Арсения Георгиевича, вместе с тем очевидно было, что хозяин не тяготился малым замкнутым пространством нынешней своей жизни, установил в этом малом пространстве, совой, близкий его сердцу порядок.
Над письменным, по-прежнему рабочим столом, у окна, с аккуратными стопками газет, журналов, бумаг, заметил Алексей Иванович две фотографии. Одну из них, фотографию комдива Гражданской войны Блюхера, вырезанную, видимо из журнала и вставленную в простенькую рамку, он узнал. На второй – крупно, портретно, сфотографирована была молодая женщина в трогательном полуповороте головы, с коротко подстриженными, вольно взбитыми волосами, с лицом привлекательным и удивительно выразительным.
В её взгляде, устремлённым прямо на смотрящего, были страдание и мольба, как будто женщина, любя, и зная свою вину, ждала прощения.
Алексей Иванович никогда не видел жену Арсения Георгиевича, но знал о ней, и догадывался, что на фотографии была она, его Валентина. Ниже фотографий на бумажной полосе, прикреплённой к стене кнопками, прочитать можно было написанное от руки изречение: «Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию – были!..»
Увидеть столь чувствительные слова над столом человека сурового, сдержанного, каким Арсений Георгиевич Степанов всегда представлялся его воображению, было неожиданностью.
Арсений Георгиевич подметил взгляд гостя, сказал с грустным простодушием:
− Не суди за излишнюю сентиментальность. Что поделаешь: дело к старости. Но сказано удивительно точно ещё в начале века девятнадцатого. И утешительно!..
Алексей Иванович смутился своей нетактичности, промолчал, - ему ещё предстояло узнать спасительную силу таких вот утешающих слов.
С чувством радостного узнавания увидел он в стороне, над книжной полкой, портрет Кима. Сфотографирован Ким был в профиль, в задумчивой отрешённости от земных сует, по-казацки курчавый, горбоносый, совсем не похожий ни на Арсения Георгиевича, ни на Валентину. Но это был он, Ким, которому Алексей Иванович обязан был своей нынешней подвижностью и по-человечески прожитой после войны жизнью.
− Ким о тебе вспоминал, - сказал Арсений Георгиевич, опять-таки зорко подметив взгляд Алексея Ивановича. – Относит тебя к людям мыслящим!
Со стеснительной любовью поглядывал Алексей Ивановича обрадованного его приходом хозяина. Сердце порой сжималось, когда замечал он старческую суетность движений, провисшую кожу под когда-то округло-крепким, теперь усохшим лицом, тёмные возрастные пятна на висках, на кистях рук. Если бы не энергия взгляда, не прежний, с приятной хрипотцой голос, Алексей Иванович мог бы и приуныть. Но по тому, с каким зорким ожиданием взглядывал на него Арсений Георгиевич, как живо спрашивал, говорил, чувствовалось, что приход его в эту, казалось, забытую миром квартирку, не окажется для Алексея Ивановича простой вежливостью.