− Ну, на счёт пивнушек – это не ко мне, Арсений Георгиевич! Не пил и не пью. Нет и времени и желания развлекать себя в ресторанах. Вот разобраться не в частных политических уродствах, постоянно нам навязываемых, а в общих законах, определяющих саму жизнь и жизнь человеческую, стараюсь. Вот, и проворачиваешь днями и ночами свои и чужие мысли, пока не сверкнёт то, что увидится истиной. Кстати, Владимир Иванович Вернадский убедил меня в необоримости природных законов. Его мысль о том, что жизнь, как форма существования материи, развивается по единому закону: от простейшего к сложному, от низшего к высшему, что в природе не было случая, чтобы какой-либо вид, достигнув высшей формы развития, вдруг начинал обратное движение, дала мне возможность многое увидеть другими глазами. Основываясь на этой общей природной закономерности, Вернадский в разгар Отечественной войны предсказал поражение фашизма. Поскольку попытка разрушить достигнутую нами высшую форму общественного устройства насилием, вернуть нас на уже пройденную ступень развития, противоречила общему закону. Не удалось!.. – Алексей Иванович рукой прихлопнул по боковине кресла, как бы подтверждая сказанное.
− Да, не удалось, - раздумчиво повторил внимательно слушающий его Степанов. – Силой, в прямом столкновении, не удалось. А вот ложью, коварством, изнурив общественный организм раковыми клетками предательства и отступничества, удалось!.. Извечные природные закономерности, на кои ты так уповаешь, не сработали. В противостоянии природных законов и разрушительных действий определённых общественных групп верх взяла, как видишь, политическая активность!..
− Не горячись, Алексей. Я же понимаю, что аномалии исторического развития со временем преодолеются. Кстати, Ленин предвидел возможность подобных зигзагов истории при общем развитии по восходящей спирали. Мысль академика Вернадского, как видишь, не нова. Но мы ушли от реальности. Всё та же, не изжитая черта русской интеллигенции, - утешать себя отвлечённым любомудрием!
Действительность такова, что в дурном старческом сне не привидится. Могучая держава развалена. Россия оплёвана, обессилена, разорвана. Могли ли мы подумать, Алексей, в те военные победные годы, что наши же партийные оборотни, генсеки и цековцы, бросят под ноги побеждённым все наши кровью добытые военные, политические, нравственные победы?!. Не только Сталин в гробу ворочается. Земля исходит стонами двадцати миллионов от Сталинграда до Эльбы позарытых. Слышишь ли ты, эти стоны? Или тоже демократической глухотой заболел?
− Не надо, Арсений Георгиевич! – Алексей Иванович сжал губы, чтобы не прорвалось ответное резкое слово. Он понимал боль дорогого ему человека, горько было от того, что страдающий ум Степанова не хотел понять его.
− Не надо, Арсений Георгиевич, - ещё раз проговорил сквозь онемевшие губы Алексей Иванович. – Знать меру моих страданий никому не дано. Когда-нибудь проглянут они в моих книгах. Это уже забота моя. К вам я шёл не за обидой…
Арсений Георгиевич в почувственной неловкости потеребил сухими морщинистыми кистями рук остро выпирающие из пижамных штанов колени, прокашлялся, сказал, в явном смущении:
− Ну-ну, не обижайся на старика. Тело-то усохло, ум по-прежнему горяч! Скверно, Алёша, душа скорбит от позорища, а сил нет изжить несправедливость извёрнутой жизни. К пределу подошёл. Вроде бы уже не мне страдать, глядя, как причмокивая от самодовольства, торопятся распнуть Матушку-Россию. И всё-таки, как прожив жизнь в заботах о людях, о достойной человеческой их жизни, не могу уединиться даже за этими стенами. Нет, Алексей, до последнего дня страдать нам за других!.. Ну, посиди, посиди, не торопись. Сейчас чайку подогрею, свеженького заварю! – Арсений Георгиевич, распорядившись чайником, подошёл к старенькой «Ригонде», вытянул с полки пластинку, поставил на проигрыватель.
Тихо-тихо, будто в далёкой дали, обозначилась мелодия, приблизилась с мерным цоканьем копыт, окрепла в звуке, услышались слова, щемящее памятные с той ещё довоенной ночи у огнисто разрывающего тьму костра:
Тогда эту песню так же тихо, для себя, пели два по молодому сильных человека, за плечами которых уже была война, та, окутанная романтической дымкой отошедшего времени, война Гражданская. В той войне были и «штурмовые ночи Спасска», и «Волочаевские дни». И два человека пели свою песню: рассудительно-сдержанный Арсений Георгиевич Степанов, и нетерпеливый, порывистый в поступках, скорбный в мыслях, брат его Борис, о трагической судьбе которого только теперь он узнал. Пели двое, а он, семнадцатилетний Алёшка, взрастающий на безоглядном доверии к миру и людям, не представлявший даже смутно того, что уже подступало к нему из годов будущих, слушал, не смея вплести свой неустоявший голос в песню необычных людей. Теперь песня, озвученная многими слитными голосами, звучала близко, победно, и Арсений Георгиевич склонившись в кресло слушал, закрыв глаза, сдавив глыбистый лоб руками.