Внешне семейная их жизнь не изменилась. Пожалуй, только меньше времени и сил оставалось у Зойки на то, чтобы поддерживать, как того хотелось Алёше, порядок в доме. Алексею Ивановичу приходилось чаще браться за пылесос, доделывать на кухне разные Зойкины недоделки, заходить порой по пути в магазины за покупками, и Зойка, понимая, что ей не разорваться между всеми нужными делами, скрепя сердце, молча принимала помощь. Случалось, правда, у Алексея Ивановича не ладилось с протезами, до крови натирал он свои перенатруженные культи, и всё-таки, пересиливая себя, морщась от боли, делал нужное по дому.
Подобные самоистязания не проходили мимо внимания Зойки. Виня во всём себя, она порой беззвучно плакала в своём уголке на кухне, и когда Алексей Иванович находил её в таком состоянии и старался утешить, она поднимала припухшее от горестных слёз лицо, смотрела долгим страдающим взглядом, говорила срывающимся жалобным голосом:
− Ну, давай, я всё брошу… Ну, к чему всё это, если тебе плохо!..
Но, тут уж не уступал Алексей Иванович: - Ну, что ты, Зой, - говорил он, прижимая к себе разгорячённую дурными мыслями её голову. – Боль – пройдёт. Раны – заживут. Будущие радости всё искупят!..
И Зойка умиротворялась в покорном согласии.
Наконец-то, одолела она три завершающих класса, и в один из июньских дней тихо и счастливо положила перед Алексеем Ивановичем свой аттестат зрелости. Она ждала восторгов. Но Алексей Иванович, лишь посветлев лицом, бережно разгладил ладонью глянцевито отсвечивающие сдвоенные листы с печатным текстом, и оживляясь давно выношенной мыслью, сказал:
− Теперь, институт, Зой?!.
Зойка про себя тихо охнула: институт – это ещё пять долгих изматывающих лет! Но своего испуга не выдала, лишь склонила вдруг отяжелевшую голову.
Алексей Иванович понял Зойкину понурость, как нежелание, загорячился:
− Пойми, Зоинька. Это просто необходимо! Книги – это миры. Ты войдёшь в человеческие миры. Проживёшь тысячи жизней! Раздумья многих умов приведут тебя к раздумью о собственном счастье. Вместе будем думать о жизни. Вместе, и об одном!..
Зойка смотрела на Алексея Ивановича в скорбном молчании.
«Неужели Алёша не понимает, каким трудом завоёван этот листочек аттестата? – думала она. – Всё время он хочет больше, чем я могу…»
Но Алексей Иванович всё говорил, убеждал. И взгляд Зойки теплел. Наконец, со вздохом она сказала:
− Хорошо, Алёша. Я попробую. Я ещё раз попробую.
Зойка принудила себя выйти в трудное плавание по мудростям институтских программ факультета языка и литературы. Для себя она ничего не ждала от новой многолетней заботы, но для Алёшечки готова была на всё. Снова её дни потянулись в ночь. Прибежав с лекций, накормив своих мужиков, утихомирив маленького Алёшку, уложив и обласкав Алексея Ивановича, Зойка неслышной тенью уже привычно ускользала в кухню и там, прижавшись к тёплым выпуклостям батареи, окружённая стопами прихваченных из библиотеки книг, сидела, читала, слушая как подвывает за окном ночная метель, жалела себя, обречённую на уединение, пока не тяжелели в усталости веки, и голова не опускалась на недочитанные страницы.
Бывало, проснувшись от рассветных уличных звуков, Алексей Иванович в удивлении обнаруживал в постели, на месте всегда тесно прижимающейся к нему жены, пустоту. Находил он Зойку в кухне: неловко положив голову на стол, придавив щекой раскрытую книгу, она бесчувственно спала, пыхая пухлыми сонными губами. Жалостью сжималось сердце. Осторожно поднимал её от стола, вёл, смущённую своей сонливостью в комнату, подсовывал подушку под раскосмаченную её голову, закутывал в одеяло, целовал в подставленные губы, и Зойка, тут же засыпала на час-другой.
В завтрак, всегда торопливый, видя, как бодрится она после почти бессонной ночи, он уж сам теряя обычную свою твёрдость, говорил:
− Может, и в самом деле всё оставить, Зой?! Ну, не по силам же…
Но теперь уже вскидывалась Зойка:
− Ни за что!.. – отвечала она своей любимой категоричной фразой. – Ты же сам говоришь: начал дело, умирай, но доводи до конца!..
− Я не хочу. Чтобы ты умирала, Зой! – говорил Алексей Иванович, что звучало похвалой её упорству. И Зойка, довольная его заботой, успокаивала:
− Ничего, Алёш, потихонечку-потихонечку осилю…
Для Зойки начал прорисовываться за бесчувственными вроде бы строчками книг незнаемый прежде мир с жизнью людей далёких, странных, в то же время во многом очень схожих с тем, что переживалось у них с Алёшей. Сам переход за счастливую грань умственных открытий она не уловила. Только вдруг ощутила новую для себя радость от узнавания того, что прежде не знала.