Пусть жадные людишки делят между собой должности и гонорары, колбасные буфеты и славу победителей. Всё это не надолго, Алёша. Попомни, что говорю тебе. Бог, по-твоему Жизнь, всех их накажет. Кто подличал, злобствовал, предавал, кто жил неправедно, вырывал кусок из рук другого, - все, все поплатятся! Жизнь не может не обернуться для них несчастьем!
У тебя есть творчество. У тебя есть я, готовая разделить с тобой и одиночество и бедность. Ты допишешь свою книгу. Пусть там, в своём художественном мире, но ты исполнишь свою мечту – поможешь людям прозреть Человека в человеке. Книгу твою ждут. Я не всегда тебе говорю, но меня встречают на улицах, спрашивают, когда ты закончишь главную свою книгу. Работать будем для них, Алёша. Для тех, кто ждёт…
Алексей Иванович слушал Зою, потрясённый её способностью мыслить его мыслями. Стоны ночных раздумий как будто считывались чуткой её душой с воспалённого его мозга, мысль к мысли, и теперь она, когда-то деревенская девчонка-простушка, умудрённая прожитой с ним жизнью, говорила то, что он сам не решался произнести.
Ладонью поглаживая, притишая боль в желудке, он молча, страдающим и любящим взглядом смотрел на решительное лицо жены.
− Как хорошо, что ты есть у меня… - только и прошептал Алексей Иванович, тут же прикусывая губы от скручивающей его боли.
Глаза Зои блеснули слезами.
− Ну, за что тебе такие муки?!. Ну, чем тебе помочь? Знаешь, Алёша, что нашла я у Горького? Это должно хоть чуточку нас утешить… - Она порылась в своих книжечках, тетрадочках, листочках, которые всегда лежали ворохом на подоконнике, под рукой, нашла нужный листочек. – Вот, послушай:
− Вот, Алёша, всё это было вокруг Горького. Тогда. Почти век прошёл! А людишки эти не только остались. Они влезли во власть. И стараются жизнь сделать нечеловеческой. А мы будем жить, как жили, Алёша. Только не так, как пришло тебе в голову от отчаянья. Ты понимаешь меня?..
2
Жизнь Алексея Ивановича Полянина изменила свой ход после неожиданного письма Васёнки. Будто не зная о злосчастьях, постигших дорогого ей Алёшу, со свойственной ей мягкостью и настойчивостью, она звала его угнездиться хоть половинкой своей жизни в Семигорье. Приглядела уже и свободный спокойный дом на малом хуторе, почти на самом берегу издавна любимой им, Алёшей, Нёмды, в котором пока можно по-хозяйски жить, а полюбится – и выкупить, чтобы закорениться не где-нибудь, а опять же в своём родове. Звала приехать, глянуть, - всего-то две сотни километров от городского бестолочья! Если всё хорошо сложится, как верит она, Алёша и осилится силой родной землицы!..
Алексей Иванович, хотя и понимал, что это Зойченька через Васёну дует в его паруса, всё же был благодарен целительному зову милой свояченицы.
… Четыре ещё жилых дома хуторка с трёх сторон окружали леса, четвёртая сторона маняще распахнута была в заречные дали, и близкая Нёмда в весеннюю водополь подступала вплотную к двум, едва ли не столетним липам, росшим у самого дома. В эту буйную пору из окон можно было видеть вздутую, несущуюся мутным потоком саму реку и неоглядные разливы вод, сверкающие на солнце слепящей рябью. Над разливами тянули косяки гогочущих гусей, сновали быстрые утиные стайки, с дальних незатопленных бугров доносилось по утрам булькающее бормотание тетеревов. В сумраке вечерних зорь, через раскрытые окна, слышалось шварканье селезней, кряканье, всполошно шлёпанье крыл брачных утиных игрищ.
Когда-то всё это бодряще входило в жизнь Алексея Ивановича. Теперь же редко, в какие-то особо тоскливые дни, брался он за ружьё. Да и угнездившись в шалашике, на разливах, отстранялся от былой охотничьей страсти, не разрушал тишину вечереющих разливов выстрелами.
Всё больше смотрел, вглядывался в озабоченную весенней суетой жизнь вод, земли, близкого леса, вникал в жизнь всего, что летало, плескалось, пело, свистало, бормотало, оглашало с небес трубными звуками землю. Мысли от как бы заново приоткрывающихся таинств природы, будто сами собой сливались с раздумьями о человеческой жизни.