– Ну-ка посмотрим, что он там для меня оставил, – сказала Эйприл. – Коробка не от «Тиффани». Так себе начало.
Она сбросила ноги с постели и подошла к окну, где на каменном подоконнике стоял подарок в высокой коробке.
– «Начинай жизнь в Оксфорде прямо с этой минуты. Люблю, папа». Хорошо хоть своей рукой написал. На открытке к моему дню рождения был почерк секретарши.
Быстро разорвав упаковку, Эйприл принялась хохотать:
– О боже, я уж думала, он не помнит мое второе имя, а тут заставил меня устыдиться. – Она достала бутылку шампанского и два бокала. – Пьешь, Ханна Джонс?
– Э-э… да.
По правде говоря, Ханна не любила шампанское. Всякий раз, когда пила его – на свадьбах или на мамино пятидесятилетие, – у нее потом болела голова. Однако в такой идеальный момент грех отказываться. Может, Ханна из Додсуорта не пьет шампанское, но Ханна из колледжа Пелэм еще как пьет.
Эйприл привычным движением отстрелила пробку и наполнила два бокала пенистым напитком.
– Не охлажденное, зато хотя бы «Дом Периньон», – сказала она, вручая Ханне высокий бокал. – За что выпьем? За Оксфорд?
– За Оксфорд, – подхватила Ханна. Она чокнулась с Эйприл и поднесла бокал к губам. Теплое шипучее шампанское пенилось во рту, пузырьки лопались на языке, алкоголь щекотал нос. У нее слегка закружилась голова, но в чем была причина – в шампанском, в том, что они еще не обедали, или просто в сути момента, она не могла сказать. – За Пелэм.
– И за нас, – добавила Эйприл. Она, приподняв подбородок, осушила бокал в четыре длинных глотка. Потом снова наполнила его и улыбнулась своей широкой, озорной улыбкой, от которой на щеках мгновенно появились глубокие очаровательные ямочки. – Да, за нас, Ханна Джонс. Похоже, мы шикарно проведем здесь время. А ты как думаешь?
После
Ханна опускает телефон, тишина в магазине обволакивает ее, словно кокон. Она никогда не признается в этом Кэти, но на самом деле устроилась работать в «Басни» не ради субботней сутолоки, не ради августовского наплыва туристов во время праздников, а ради спокойных часов посреди недели, когда можно побыть одной – конечно, не совсем одной, потому что вокруг тебя тысячи книг, но одной наедине с книгами.
Кристи, Бронте, Сейерс, Митфорд, Диккенс. Они помогли пережить годы после смерти Эйприл. Ханна сбежала от сочувственных взглядов, сопровождавших ее в реальной жизни, от пугающей непредсказуемости Интернета, от ужасов действительности, когда тебя в любую минуту может подстеречь репортер, любопытствующий чужак или смерть лучшей подруги, сбежала в мир полной упорядоченности. В книге на 207-й странице тоже может случиться какая-нибудь неприятность – что правда, то правда. Но это событие навсегда останется на 207-й странице. И перечитывая книгу, ты знаешь, что тебя ожидает, следишь за приметами, готовишься.
Ханна прислушивается к мягкому шелесту эдинбургского дождя, струями стекающему по стеклу эркера, старые половицы издают тикающие звуки – это включили отопление. Книги молча сочувствуют ей. На мгновение Ханна ощущает слепое желание взять какой-нибудь хорошо знакомый том, роман, который она помнит почти наизусть, и провалиться в кресло-мешок в детском отделе, послав весь мир к черту.
Увы, нельзя. Она на работе. Кроме того, она не одна. Не совсем одна. Робин уже пробирается через лабиринт маленьких викторианских зальчиков, из которых состоят «Басни», где полно демонстрационных столов и корзин.
– Бип-бип! Встречайте Робин Грант, непревзойденную кофе-леди! – объявляет она, двигаясь к окнам. Робин весело ставит на прилавок два стаканчика, отчего горячая коричневая жидкость чуть не выплескивается через край на выставленные открытки. – Тот, что с ложечкой, твой. Ты не… – Что-то в облике Ханны заставляет ее замолчать. – Эй, с тобой все в порядке? Ты как-то странно выглядишь.
У Ханны сжимается сердце. Неужели так заметно?
– Я… я сама не пойму. Странную новость узнала.
– Ох ты боже мой! – Робин хватается за шею. Ее взгляд невольно падает на живот Ханны. – Неужто…
– Нет! – перебивает ее Ханна. Она пытается улыбнуться, но улыбка выходит фальшивой и натянутой. – Ничего подобного. Просто… семейные дела.
Сразу не пришло в голову ничего более близкого к истине, однако, не успев закончить фразу, она уже сожалеет, что выбрала не те слова. Джон Невилл никакая ей не семья. Ни он, ни память о нем не должны касаться ее семьи.