– Что вы обо всем этом думаете? – ни секунды не медля, поинтересовался председатель.
– Я думаю следующее, – вздохнул Струге. – Две недели назад в нашей поликлинике не знали, что у меня сменился домашний адрес и, поскольку я не появлялся, отправили результаты моих анализов в суд. И сейчас подсчитываю, кто из судей в этот момент находился в отпуске и может не знать, что у меня панкреатит.
Виктор Аркадьевич поморщился.
– Да кому какое дело до вашей поджелудочной железы? Вот безопасность головы вашей – это наша общая забота. Кто такой Кургузов?
Антон присел на предложенный стул и устало улыбнулся.
– На нашей территории есть микрорайон, именуемый Шестым, но всем он известен как Нахаловка, – убедившись в том, что для Николаева это не новость, он продолжил: – Проживает там, как вам известно, группа лиц, не приспособленная к нормальной человеческой жизни в условиях демократических преобразований. Это потомки тех, кто для строительства Тернова был пригнан из европейской части страны в кандалах.
Закончив экскурс в историю и демографию, Антон развел руки в стороны:
– Предки Кургузова были пригнаны первыми.
Раздосадованный Николаев снял с носа очки и стал тыкать ими Струге в руку, как электрошоком.
– Вы, Струге, дошутитесь, дошутитесь! Мне любопытно, что вы будете делать, когда через три дня и два часа… Уже конечно, меньше! – так вот, что делать будете?
Антон отвел пораженную руку в сторону и опустил под стол.
– Виктор Аркадьевич, Кургузов – сорокалетний отморозок, ростом чуть более полутора метров в прыжке и весом около пятидесяти килограммов. Плюс ко всему он еще и картавит. «Подсудимый Куггузов» – как он себя называет. Если исходить из содержания написанного им письма, то сейчас ему еще хуже. Как вы думаете, что я буду делать, если увижу его на улице с топором в руке? Я благодарю вас за заботу, но не вижу смысла придавать этому письму значение вселенского масштаба.
– А я вижу. – Было видно, что Николаев возражает не по причине врожденного упрямства. – И считаю, что нужно предпринять соответствующие заявлению меры. Данное письмо не что иное, как угроза жизни судье, и вы меня простите великодушно, Антон Павлович…
Струге, склонив голову набок, стал готовиться к неожиданному.
– … но я приставляю к вам охрану из числа сотрудников милиции.
– Зачем?
– Затем, – тихо возразил председатель, и это уже было похоже на некие врожденные качества.
– Глупость какая, – почесал висок Антон. – И как вы видите эту охрану?
– А вот так и вижу. Двое сержантов из патрульно-постовой службы, начиная с послезавтрашнего дня, начинают нести службу по охране вашей квартиры, вашего кабинета в суде и по пути вашего следования из дома на работу и с работы домой. На этом закончим, и я сразу перехожу ко второму вопросу. Кого и при каких обстоятельствах этот Кургузов зарубил?
На столе появилась ксерокопия письма, и Антон Павлович догадался, что ксерокс в это утро работал, не останавливаясь ни на минуту. Прокашлявшись, он осторожно заметил:
– Знаете, охрана мне нужна, как…
– Вопрос закрыт, – напомнил Николаев. И напомнил еще раз: – Кургузов.
– Это же смешно, Виктор Аркадьевич! – взорвался Антон. – Мне еще не пристало под конвоем ходить!..
– Кургузов.
– Что – Кургузов? Обморок, ростом со стиральную машину, однажды перепившись, поругался со своей сожительницей, обвинив в измене, зарубил ее на всякий случай и отправился спать. На следующее утро проснулся, сходил в магазин, купил водки и направился к собутыльникам. Это он алиби себе готовил. Весь день пьянствовал, а под вечер забыл, зачем пришел, и сознался одному из собутыльников, что совсем недавно, и как раз вовремя, ему подвернулся под руку топор. Собутыльник оказался агентом на подсосе у одного из оперативников нашего РОВД, и тем же вечером он отзвонился «хозяину». Хозяин прибыл через пять минут с двумя операми, и уже через полчаса на его столе образовалась явка с повинной от Кургузова.
– А почему тогда Кургузов так настаивает на том, что вы, Антон Павлович, недалеко ушли от этого… Как он там писал? – Николаев вернул очки-«электрошок» на место и стал искать на ксерокопии ответ на свой последний вопрос.
– От скотного двора, – остановил поиск Струге. – Это адвокат Барышников его научил говорить, что его-де били сыщики, мучили и вынудили подписать бумаги, не читая. Я это дело очень хорошо помню, потому что дела, при оглашении приговора по которым подсудимый мочится в штаны, не забываются. Послушайте, Виктор Аркадьевич, быть может, мне просто получить оружие?
Струге терялся в вынужденном выборе наименьшего из двух зол и выглядел растерянным.
Председатель покачал головой, сослался на опыт, в наличии которого Струге сразу засомневался, и сказал, что пистолет в этом деле не помощник. А лишние четыре пары глаз – совсем не лишние. То есть то, что нужно. Заодно председатель поинтересовался, как цензура колонии умудряется пропускать подобные послания на волю.
– А что в этом удивительного? – хмыкнул Антон. – Кургузов без замечаний оттрубил лет семь, а потом его перевели на «бесконвойный» режим. Сейчас маленький негодяй ухаживает за свиньями в подсобном хозяйстве, имеет возможность покидать ворота тюрьмы, соответственно, имеет и возможность бросать свои опусы не в «зоновские», а в обычные почтовые ящики на улицах Табулги.
На этом разговор закончился, Струге ушел к себе, а Николаев, тут же вооружившись телефонной трубкой, стал набирать номер начальника учреждения под Табулгой.
О чем он говорил – не известно, только следующий день никаких новых писем, в отличие от дня третьего, последнего, не принес. Зато утром, через день после последнего разговора с Николаевым, секретарь судебного заседания Алиса вновь внесла, держа перед собой двумя пальцами, словно носовой платок тифозного больного, новое послание.
Раздосадованно отодвинув от себя дело, судья вздохнул и бросил конверт перед собой.
«Здравствуйте, Антон Павлович», – разнообразием приветствий автор не страдал.
«Несмотря на вашу жалобу хозяину зоны, после которой кум вывихнул мне два пальца на правой руке и заставил здоровой рукой выкрасить все стены в штрафном изоляторе, я чистосердечно признаюсь вам в том, что от данного обещания не отступлюсь».
Струге с удовлетворением отметил про себя, что в отличие от первого послания второе несет более доступное содержание. Упоминание о штрафном изоляторе и производственной травме свидетельствовало о том, что за последние перед выпуском на волю сутки автор находился в трезвом уме и относительно ясной памяти.
Тем не менее Антон Павлович твердо был уверен в том, что не знает ни телефона начальника колонии («хозяина»), ни его имени. Так же, как и фамилии оперуполномоченного оперативного отдела («кума»), пытавшегося отучить Кургузова от привычки писать методом, коим солдаты чилийской хунты отучали Виктора Хару играть на гитаре.
«Николаева работа», – безошибочно определил Антон Павлович.
«Мне остался всего один день. Завтра в десять утра мне вручат справку об освобождении и деньги. Я потрачу их все до последней копейки на билет до Тернова и самый большой топор, какой только найду по дороге. Примите совет для своей следующей жизни. Никогда не подряжайтесь на работу, результатами которой будут удовлетворены не все».
В конце письма еще более корявым почерком, что говорило об усталости автора писать такие длинные тексты, опять значились слова, выражающие уважение, и инициалы без пяти минут свободного гражданина Кургузова.
Струге уже порядком подзабыл о письме и угрозе жизни, но ближе к обеду в его кабинет вошли, предварительно попросив разрешения, двое в форме и напомнили.
– Здравствуйте, Антон Павлович, – поздоровался за обоих веснушчатый сержант. Как у всех рыжих, его глаза отсвечивали такой степенью наглости, каких не видывал мир. – Мы – ваша охрана.