Однако снова вернусь в тот день, когда Заха- риха одержала победу в схватке за доллары. Через час встречаю её в деревенском магазинчике, где она торжественно объявляет:
― Долляры снова так подскочили в цене, что душа моя не нарадуется. Что хочу, то куплю!
А покупает она с размахом: виноград, апельсины, шоколад, шпроты. И при этом командует продавщице:
― Мне дешёвых конфет не надо. Дорогих давай, и побольше. Ещё вот этот ликёр возьму, я сладенькое люблю.
Худенькая паломница из Сибири даже ойкнула, взглянув на ценник:
― М-да, на этот ликёр моей зарплаты не хватит...
― Пусть нищеброды копейки считают, — засмеялась Захариха. — А душа моя праздника просит, веселиться хочу.
― Вот-вот, — не преминула заметить сибирячка, — в Евангелии один богач тоже расхвастался: ешь, пей, веселись, душа моя, нынче праздник жизни. И знаете, что с ним случилось?
― Что? — любопытствует Захариха.
― Умер.
― Больной был, наверное, — размышляет Захариха. — А у меня здоровье такое, мне доктор сказал, хоть в космос запускай!
Из магазина Захариха домой не дошла и умерла в той же канаве, где умирал когда-то мой приятель. Канава так густо заросла высоченной крапивой, что обнаружили несчастную женщину нескоро, уже окоченевшую и с трупными пятнами на лице.
А припрятанные Захарихой доллары её наследники так и не нашли. Впрочем, и искать их вскоре стало некому. Внуки пристрастились к наркотикам и скончались от передоза один за другим, а родители после смерти детей переехали в город. За домом теперь присматривала дальняя родственница. Однажды она убиралась в погребе и обнаружила за стеллажами короб с клочками зелёной бумаги, а среди вороха зелёного мусора жила крыса с выводком крысят. Эти бывшие доллары, измельчённые крысами, женщина сожгла во дворе, не подозревая, что сжигает то счастье Захарихи, за которое она билась всю жизнь.
Впрочем, что осуждать других, если мы сами — пленники земной суеты, не желающие помнить о вечном? Даже старея не можем опомниться. И не о нашей ли беспечности мудрый Оптинский старец преподобный Амвросий говорил так: «Вот смерть-то не за горами, а за плечами, а нам хоть кол на голове теши»?
Сиромаха
Сиромахи — это бродячие афонские монахи, не имеющие постоянного места пребывания. На праздники они приходят в тот или иной монастырь и, получив свою толику пропитания, опять от- шельничают, спасаясь каким-то особенным и неведомым миру путём.
В Оптиной пустыни была своя сиромаха — почти девяностолетняя монахиня Варсонофия, неутомимо странствовавшая с посохом от монастырю к монастырю. Всё своё имущество — две торбы на перевязи через плечо и одну в руках — сиромаха носила с собой. И было то имущество, что называется, мышиным счастьем: на дне торбы — огрызки хлеба, а остальное — бумаги да поминальные записки, большей частью до того ветхие и дырявые на сгибах, будто их и вправду погрызли мыши. Приходила странница в Оптину пустынь обычно ближе к ночи и стучала посохом в окно: «Пустите ночевать!» Кто-то пускал её в дом, а бывало, и не пускали, зная привычку монахини не спать ночами и молиться на коленях до рассвета. Ладно бы сама не спала, а то ведь начинала среди ночи будить спящих:
— Что спишь, соня? Прими во уме Суд грядущий и встань помолиться!
Будила она, замечу, настойчиво, а потому и ночевала временами где-нибудь в сарайчике, пристроив в изголовье свои драгоценные торбы. Торбами она необычайно дорожила, а вот тёплые вещи, какие давали ей зимой, теряла или бросала где попало.
Мать Варсонофия была девицей, постриженной в монашество ещё в молодости, а почему она странствует, никто не знал. Не от бесприютности, это точно. Рассказывали, что отец наместник известной обители так возлюбил старенькую монахиню, что выделил ей келью в монастыре. Но мать Варсонофия в ней почти не жила — разве что в лютые морозы, а потом с лёгкостью птицы снова отправлялась в путь.
Раньше она бывала в Оптиной лишь периодами, и только в глубокой старости осела здесь. Годы всё же брали своё — маршруты странствий становились короче, и на службе монахиня теперь сидела. Впрочем, сидела она и не на службе. Как придёт в пять утра в церковь, сядет на лавочке, разложив вокруг себя бумаги из торбы, так и сидит здесь до закрытия храма, перебирая свои записки. В трапезную она не ходила, не интересуясь едой. Угостят её чем-то — она пожуёт, а то достанет из торбы огрызок хлеба, откусит кусочек и запасливо спрячет хлебушек обратно в суму.
Жила мать Варсонофия по-монашески скрытно и лишь молилась над своими бумагами, пребывая вне мира и не замечая никого. Но в какой-то момент богослужения она убирала бумаги в торбу, шла ставить свечи к иконам — и тогда слоняющимся по церкви говорливым людям лучше было не попадаться ей на глаза. Обличала она за разговоры так — ткнёт говоруна посохом и изречёт: