— Почему меня выгнали? Не понимаю... Разве я плохо работала?
Работала Женечка как раз замечательно. Помню, однажды мы вместе укладывали дрова под навес, и, пока ты несёшь к навесу охапку дров, Женя уже несколько раз сбегает за дровами, укладывая их в поленницу так быстро и ловко, что одна монахиня даже сказала:
— Женя у нас просто огонь — до чего же удалая!
Правда, потом та же монахиня жаловалась на неё:
— Батюшка, уберите от нас Евгению. Одно искушение с ней.
Искушение же заключалось в том, что Евгения, как и моя сибирская родня, имела привычку говорить правду в глаза. В книгах это достойное качество, а в жизни? Как раз в ту пору послушание гостиничной несла властная, грубая женщина, продавщица в прошлом. Сколько же натерпелись от неё паломники! Но все молчали, а Женя обличала её:
— Ты почему ябедничаешь на всех батюшке?
— Я не в осуждение, а в рассуждение, чтобы благочестие соблюсти, — ярилась та, тут же занося Евгению в список паломников, подлежащих выселению из гостиницы.
— Благочестие, как же! — не унималась сибирячка. — Лучше признайся, что не любишь людей. Поди, устала от них в магазине?
— Это правда — устала. Мне всю жизнь — «гав», я в ответ — «гав», и никто никогда меня не любил.
— Вот и меня в монастыре никто не любит, — вздыхала Евгения.
Кстати, когда позже грубую гостиничную удалили из монастыря, то защищала и утешала рыдающую продавщицу только одна Евгения.
И всё-таки было бы преувеличением сказать, что Евгению недолюбливали в монастыре, но её действительно осуждали за постоянные конфликты с батюшкой. Конфликты же были такие. Спросишь, бывало:
— Женя, не знаешь, будет ли батюшка исповедовать на всенощной?
— Не знаю и знать не хочу. У меня с ним кончено всё.
На всенощной же обнаруживалось, что Евгения стоит в очереди на исповедь к батюшке, а не достоявшись, бежит за ним, умоляя:
— Батюшка, возьмите меня на исповедь! У меня такой грех на душе!
А время уже за полночь, и батюшка отвечает:
— Утром придёшь, Евгения.
— Батюшка, я же ночь не усну. Мне всего на минуточку!
— Кому сказано? Завтра!
— Ах, так? Простите, но больше я к вам не подойду.
Утром Евгения первой стояла на исповедь и, опустившись на колени, каялась в слезах. Вот так она регулярно «уходила» от батюшки и горевала, заявляя:
— Я думала, монастырь — это любовь, а здесь даже от батюшки сочувствия не дождёшься.
Батюшка у нас строгий — и прогнать может. Но тут он говорил, пряча улыбку:
— Евгения, я же не виноват, что тебе достался такой духовный отец. Ты уж потерпи меня как- нибудь, а?
— Да как она смеет так относиться к батюшке! — возмущались особо благочестивые сёстры.
А батюшка однажды сказал с горечью, что среди множества людей, именующих его своим духовным отцом, настоящих духовных чад можно по пальцам перечесть. Евгения же была воистину духовным чадом батюшки, и он спрашивал с неё строже, чем с других. А с особо благочестивых что спрашивать? Там всё гладко — и грехов особенных нет, и духовного роста нет. Нет той особой духовной жажды, какая была у мятежной Евгении.
В Евгении чувствовался этот потаённый огонь и даже нетерпеливость в стремлении к Богу. Словом, тут шла такая духовная брань, что однажды, не выдержав, она пожаловалась на свои скорби схимонахине Сепфоре.
— Только не отходи никуда от Оптиной, — сказала ей схимонахиня, — а Божия Матерь тебя Сама до конца доведёт.
И Евгения приготовилась всё терпеть и смиряться, как вдруг её выселили из гостиницы под весьма недружелюбный комментарий.
— Мнози раны грешному, — изрекла одна особо благочестивая сестра, поясняя для окружающих, что Евгения воистину достойна изгнания из святой обители за столь беспардонное отношение к батюшке.
— Женька просто дура, — уточнила другая. — Только по глупости можно квартиру продать, чтобы потом бомжевать!
Словом, шёл некий шабаш, где особо усердствовали двое взрослых сыновей Евгении, тут же примчавшихся в монастырь на машине, чтобы увезти мать из Оптиной. Сыновья у Евгении — достойные люди, один даже депутат Думы, но они с такой яростью отрицали Бога, что было тягостно слушать их.
Сыновья теперь торжествовали: что, мол, хорошего в монастыре, если их любимая мама трудилась здесь, не щадя сил, а её вышвырнули вон, как кутёнка? Монастырь они ненавидели, а к маме относились с такой нежностью, что теперь по-детски спорили из-за неё:
— Маму я заберу к себе. Она меня больше любит!
— Нет, я заберу. Мама, умоляю, поедем ко мне?
Евгения плакала, не отвечая. Вещи уже погрузили в машину, когда она вдруг сказала решительно: