Драка как драка — мажоры и подростки из неблагополучных семей регулярно дрались. И не было бы никакого суда, но у Кости был папа — военный прокурор, свято верующий, что в силу высокого социального статуса его семья неприкасаема. А мама, главврач, даже в запальчивости заявила на суде: «Зря отменили расстрел для бандитов!»
Свидетели защиты, вызванные адвокатом, лишь усугубили дело. Инспектор детской комнаты милиции охарактеризовала подсудимого Авдеева как злостного хулигана, по которому давно плачет тюрьма. А классная руководительница Романа почему-то забыла, что она не на родительском собрании, и возмущённо потребовала «принять меры», поскольку Авдеев бросил школу и при этом нагрубил ей, педагогу.
Словом, тут вступил в действие тот самый бес крючкотворства, когда маститый адвокат как-то ловко перевёл гематомы (по-русски — синяки) невинно пострадавшего Кости в разряд тяжких телесных повреждений, а прокурор бархатным голосом потребовал для Авдеева восемь лет колонии строгого режима.
На судью откровенно и нещадно давили: звонили из военной прокуратуры, из министерства и даже из Администрации Президента. И я, признаться, не рассчитывала на успех, когда отправилась к судье хлопотать за Рому. А судья вдруг сказала:
— Молодец Авдеев — за мать заступился! Но почему никто не сказал об этом в суде? Потерпевший скрывает причины драки — это понятно. Тут уже лёгкая статья, чаще условная. Но сам-то Роман почему молчит?
— А Рома выступает в своём обычном жанре — гордость мехом наружу. Он, знаете, истово верует, что врачи вскоре вылечат мать, и считает болезнь случайностью.
— Жалко парня, — вздохнула судья. — А мы вот что сделаем: направим Авдеева на судебно-медицинскую экспертизу, а там, может, что-то смягчающее найдём. Нервы-то у парня совсем никудышные, и нервное истощение, похоже, налицо.
И тут у меня предательски защипало в глазах, потому что никто в этом мире никогда не жалел «отпетого» Ромку.
— Что, устали? — участливо поинтересовалась судья.
— Устала, — честно призналась я. — Сыну пуговицу к рубашке пришить некогда, а я всё с чужими бедами вожусь.
— Вот и я — возвращаюсь домой поздно вечером и валюсь от усталости. Муж пытается меня перевоспитывать, даже выписал из какой-то книги слова: «Ты разрушаешь дом свой в то самое время, как покушаешься устроить дом ближнего».
Позже я узнала, что это слова аввы Исаии Отшельника, но не сразу поняла их сокровенный смысл.
Шпион глубокого залегания
Первое посещение психиатрической больницы, куда отправили на экспертизу Романа Авдеева, было для меня схождением в ад. Какие-то неживые, мертвенно-бледные лица, ужимки, гримасы, стоны и смех. Сразу у входа меня атаковал юный татарин Камиль и обнял, восклицая:
— Мама пришла, моя мамочка! Дай пирожок!
Санитар по прозвищу Лёнька-садюга отшвырнул от меня новоявленного «сыночка» таким мощным ударом, что тот скорчился от боли.
— Как вы смеете бить человека? — возмутилась я.
— Кто человек? Он человек? — усмехнулся санитар. — Самый дебилистый дебил в отделении, и понимает одно слово — кулак!
Рома Авдеев, как выяснилось, лежал в боксе для буйных «на вязках», то есть привязанный ремнями к кровати, и так крепко, что распухли и побагровели кисти рук.
— Вы не боитесь, что начнётся некроз? — спросила я заведующую отделением и лечащего врача Ромы Галину Гурьевну.
— А что поделаешь? Буйный! В первый же день на санитара напал, — ответила докторша, велев, однако, развязать ремни.
Роман лежал, обездвиженный аминазином, но даже в этом беспомощном состоянии сопротивлялся из последних сил. И пока Лёнька-садюга с гаденькой усмешкой развязывал ремни, он хрипел ему в лицо: «Порву!»
— Сами видите — социально опасен, — сказала Галина Гурьевна. — Налицо агрессия, слабоумие, а картина дефектологии такова...
— Нельзя же так говорить при больных, — попробовала я остановить этот поток красноречия.