Однако вернусь к диссертанту из Туркмении. Криминальным в его работе было даже не то, что он провёл социологический опрос, включив в него два контрольных вопроса. Советские люди знали цену откровенности и на вопрос о межнациональных браках отвечали «правильно»: дескать, не всё ли равно, какого цвета будут у них дети — жёлтенькие, чёрненькие, да хоть синенькие, лишь бы не таскали в КГБ. Но уже сама попытка задавать подобные вопросы была признана идеологической диверсией: да как же можно усомниться в том, что советские люди жаждут слиться в единую массу, «чтобы без России и без Латвий»? Словом, позиция партийных органов была однозначной: «не должно сметь своё суждение иметь». А это возмутило меня настолько, что я от души постаралась, составляя экспертное заключение. Исписала кучу бумаги, цитируя известных учёных и доказывая, что контрольные вопросы — это азбука науки, и иначе проблему исследовать нельзя. Позже выяснилось, что наш диссертант получил ещё семь аналогичных отзывов у ведущих социологов Москвы и, окрылённый надеждой на успех, уехал домой.
Через несколько месяцев раздался странный телефонный звонок — ни «здравствуйте», ни «до свидания», а только приказ: «Явиться в шестнадцать ноль-ноль в отдел партийного контроля ЦК КПСС». Прихожу и понимаю, что какие-то враждебные силы, похоже, готовятся штурмовать нашу партийную цитадель, и цитадель приготовилась к отпору: у входа и выхода из лифта — автоматчики, в коридорах — тоже автоматчики, а в бюро пропусков — пуленепробиваемое стекло до потолка. Тётенька по ту сторону стекла встала на табурет и обозначила жестами, что паспорт надо подавать вот в это окошечко у потолка. Прыгала я, прыгала, и, наконец, подпрыгнув особенно ловко, закинула паспорт в предпотолочную щель.
В отделе партийного контроля меня ждали двое партийцев: какой-то неприметный человек и могучая женщина с плечами штангиста-тяжело- веса. Здороваться здесь, очевидно, было не принято. Я-то здороваюсь, а партийцы молчат. Среди комнаты стоял стул для допроса, и кивок могучей женщины обозначил, что мне надлежит сесть на этот стул. Дальше — снова игра в молчанку, только женщина нависает теперь над столом, изучая меня нехорошим тяжёлым взглядом. Сюжет показался странно знакомым — вот так же на улице к тебе подходит шпана и сначала многозначительно молчит, а потом начинает цедить сквозь зубы словечки типа «уроем». Действие развивалось как раз по этому сюжету — после угрожающе долгого молчания дама начала цедить слова, грозно грохая связкой ключей о стол. Первый вопрос звучал так:
— Так с кем вы (грох), товарищ Павлова, — с партией (грох) или нет (сильный грох)?
Попытки выяснить, в чём дело, пресекались ответом: «Здесь вопросы задаём мы». Дальнейшее даже скучно рассказывать: поток угроз типа «уроем», то есть исключим из партии, если я немедленно не покаюсь. Ну а в чём надлежит каяться, выяснилось лишь через час — мне зачитали письмо того самого «погорельца» из Туркмении. А письмо позволяло догадаться — защита московских учёных не только не помогла бедняге, напротив, за попытку сопротивления линии партии ему добавили уже по самое некуда. И теперь этот большой мальчик слезливо уверял в письме, что он глубоко раскаялся и давно осознал свои ошибки, но тут его «ввели в заблуждение тов. Павлова и другие». Это был донос, написанный по всем правилам политического доноса, но, пожалуй, излишне старательно. Зря он, кстати, старался, зря. Нас было восемь человек из разных научных организаций, но на допросах в отделе партийного контроля никто не изменил своего мнения, изложенного в экспертном заключении. Да и что там было менять, если речь шла об азбучных основах науки, и тут как ни крути, а дважды два — четыре? Ну а девятой инстанции, способной доказать, что дважды два — пять, в науке тогда не было. В общем, дело замяли, ограничившись указанием исключить меня из партии. Помню, как хохотал наш парторг, получив такое указание, а потом уважительно сказал, что я, похоже, не так уж глупа, если отказалась вступать в ряды КПСС. Впрочем, до крушения этих рядов КПСС оставались уже считаные дни.
* * *