Зима была долгая и жестокая. Но с того дня, как Оксинька согласилась обучать «смоленую шкуру» мазуркам и экосезам, сумерки и стужа перестали наконец тяготить английского капитана.
Кокрен исправно сидел в гостиной, невпопад отвечал на вопросы Петра Ивановича и старательно, с наивной радостью на лице ходил в экосезе или мазурке с Оксинькой.
Однажды, объятый странным волнением, он простился с хозяевами раньше обычного. Стогов, воротившись домой около полуночи, нашел его в облаках табачного дыма.
– Эразм! – торжественно провозгласил Кокрен. – Эразм! Я намерен жениться.
Стогов расхохотался.
– Что за смех? – сдвинув брови, воскликнул Кокрен.
– Я вспомнил, как ты зовешь женатых моряков.
– Да, я называл их дураками первого ранга, – строгим и серьезным тоном отвечал Кокрен. Он пыхнул дымом и меланхолически закончил: – Придет время, друг мой, и ты тоже станешь дураком первого ранга.
Стогов перестал улыбаться. Он покосился на приятеля и начал деликатно вразумлять его. Дескать, ни сама Оксинька, ни отец ее, ни Рикорды не дадут согласия на этот странный брак. Почему этот брак представлялся ему странным, Стогов объяснить бы затруднился, но только он никак не мог вообразить себе Оксиньку, такую чистую и светлую, такую… такую русскую, женою Кокрена, который хоть и был, по его мнению, неплохим малым, но все же чужаком, залетной птицей. Впрочем, Кокрен и не спрашивал объяснений. Он по-бычьи нагнул голову:
– Иди к Рикорду. Я прошу, Эразм.
Стогов напомнил о лондонском пари, Кокрен отвечал, что готов проиграть спор, если получит такой приз, как неземная, очаровательная, прелестнейшая Оксинька.
– Послушай, Эразм, – заговорил Кокрен несвойственным ему жалобным тоном. – Мы с тобой большие приятели. Не так ли? Ну как же ты можешь отказать мне? Я бы для своего друга все сделал. Все, что хочешь. – Кокрен умолк, внимательно посмотрел на печального Стогова и вдруг улыбнулся проницательно: – О! Я понял! Я все понял… Ты не хочешь терять холостяка друга?
Стогов промолчал. Кокрен погрозил ему пальцем:
– О! Я тебя вижу насквозь, плут! – Капитан поднялся, лицо его приняло выражение клятвенное. – Так знай же, Эразм Стогов, наши отношения останутся прежними. И наши привычки тоже не изменятся. Я обещаю. Ну хочешь, мы даже утренний чай будем по-прежнему пить вдвоем? Я обещаю…
Стогов не мог не улыбнуться. Он пожал плечами и отправился к Рикордам, ничуть не сомневаясь, что встретит решительный отказ. К его изумлению, Петр Иванович и Людмила Ивановна поглядели друг на друга так, словно бы говоря: «Ну вот, видишь…» – и нашли, что их воспитанница будет счастлива, что поистине фортуна необыкновенно добра к Оксиньке, ибо кто же усомнится в том, что одно дело жить в Портсмуте, в Англии, а совсем иное – век вековать в замужестве с каким-нибудь писарем в этом богом забытом Петропавловске.
Родитель же Оксиньки, будучи спрошен Петром Ивановичем, смиренно отвечал, что во всем полагается на господню волю и решение благодетеля и благодетельницы. Но Оксинька воспротивилась:
– Не хочу за Кокрена, хочу за Повалишина!
– Эх мать моя, Повалишин-то твой в Охотске сватается, – храбро соврал Петр Иванович.
Оксинька залилась слезами и ничего не сказала.
Ее молчание было принято за согласие, и все пошло тем стародавним порядком, каким на Руси справляли бессчетные свадьбы.
В Рикордовом доме начались приготовления. Девицы-воспитанницы шили новые платья. Дебелая экономка сердито гремела ключами и вела с барыней обстоятельные переговоры. Камердинер Сосипатыч, отставной матрос, прижившийся при Петре Ивановиче, у которого ему, конечно, было вольготнее, нежели в божедомке, командовал чисткой серебра и ковров, хлопотал, суетился и поминутно терял рожок с нюхательным табаком.
А Стогов ходил грустный. Нет, он не был влюблен в Оксиньку, но ему было жаль ее нестерпимо. Однако Петр Иванович предложил Стогову быть шафером, и Эразм не отказался. Он принялся наставлять Кокрена, как держать себя в церкви.
И вот все было готово. Стогову и второму шаферу, золотушному поручику местной команды, нацепили на рукава пунцовые банты. Кокрен надел стоговский мундир, приладил эполеты и, кажется впервые в жизни, опрыскался духами.
Церковь была неподалеку от дома Рикорда. Дорогу к ней выстлали красным сукном. В сумерках процессия двинулась в церковь.
Хор певчих встретил молодых. Батюшка начал свершать обряд. Все умилились. Когда священник спросил Кокрена, согласен ли он взять в жены Ксению, Джон, позабыв наставления Стогова, забормотал:
– Здравствуйте, благодарствуйте… Здравствуйте, благодарствуйте…
Батюшка проговорил поучение. Все вышли из церкви и направились к дому Рикорда. Горели зеленые и желтые фальшфейеры. Снег хрустел.
Свадьбу сыграли в той самой зале, где Кокрен впервые увидел Оксиньку. Оксинька была растерянна и молчалива. Испуганно и покорно поглядывала она на краснолицего, в каштановых бакенбардах хмельного англичанина. Далеко за полночь дом утих. Все спали по углам, на диванах, в креслах, на перинах, постеленных на полу. Кот и мыши, не мешая друг другу, лакомились объедками.
Поутру гости, хохоча и толкаясь, направились еще раз к молодоженам, чтобы поздравить их. Отворили двери – и замерли, лица у всех вытянулись, никто не произнес ни слова…
Капитан Джон Дондас Кокрен исчез.
15
«Прежде чем приступить к рассказу, два слова к тебе, Яковлев. Если ты до сей поры не получил моего последнего письма, то извести об этом Егора Егоровича, служащего при Московском почтамте. Сверх того, писал я еще отдельно к Пущину.
Итак, нет недели, как я воротился из довольно трудного и продолжительного путешествия, и вот теперь, расположившись подле яркого огня, начинаю марать лист за листом.
Минувшим летом мне же было поручено осмотреть страны, к северо-востоку от Колымы лежащие.
Отправился я с матросом Нехорошковым и проводниками. Не стану описывать день за днем наше путешествие к берегам Чаунской губы. Скажу только, что августа 13-го достигли мы низменного песчаного берега моря. В тот самый день, отставши от товарищей, я ехал стороной и внезапно наткнулся на медведя, с жадностью терзавшего тюленя. Я хотел ретироваться, но не успел. Медведь оставил свою добычу и с ревом пошел на меня. Надобно было защищаться. Все мое оружие состояло из охотничьего ножа. Вспомнив поверье (медведи, говорят, боятся пристального взгляда), я слез с лошади и пошел на зверя. Не знаю, чем кончилась бы наша схватка. Полагаю, не в пользу мою. Моя твердая поступь, пристальный взор, обнаженный нож не испугали зверя, с возрастающей яростью ко мне приближавшегося. К счастью, подоспела наша собака, с громким лаем бросилась на него и прогнала устрашенного неприятеля. Я поспешил завладеть оставленным тюленем и соединиться с товарищами.
Около шести недель мы бродили по пустыням. Холодное время приближалось, и я опасался, как бы не пришлось заканчивать поездку нашу зимним путем, к которому мы не были приготовлены. В довершение всего, когда я справился у проводника, где мы находимся, он после многих оговорок объявил, что сбился с пути. Видя мой гнев, проводник решился идти напрямик через тундру в Колымск.
Дня через три попали мы к реке, которую проводник называл Тауншео. Она была довольно широка и усеяна островами. Плоские холмы, покрытые стелющимся березником, и голые утесы стояли по берегам ее. Мы поехали вверх по реке.
На берегу Тауншео застиг нас первый сильный снег, принесенный северо-западным ветром. Потом снег смешался с дождем. Буря разразилась прежде, чем мы поспели разбить палатку и вздуть огонь. Ночью ударил мороз. Промокшее наше платье замерзло. Мы весьма чувствительно страдали от холода.