Высоко за облаками побледнело небо, и свежий утренний ветерок повеял над горами. Наверху мрак рассеялся возле деревьев, трепет пробежал по верхушкам леса, ветки дрогнули, прошелестели и тут же опять поникли, словно хотели еще подремать. Но время сна уже прошло. Все небо посветлело, утренний ветер подул сильней, деревья стряхнули с себя туманные покровы, и водопад пробудился в ущелье. Над примятой травой, где ночевал пастух, поднялись и застыли недвижно два мака — два заплаканных, налитых кровью глаза; безмолвно смотрели они вниз на поляну. Вон там, под склоном, возле леса, поднялся старик, потянулся, зевнул, и сочный воздух, напоенный чебрецом и мятой, наполнил его расправившуюся грудь. Рядом с ним встал другой, и они вдвоем зашагали, обходя людей, лежавших на поляне, к водопаду. Повсюду просыпались люди; женщины сидя причесывались, дети, которых будили матери, чтобы умыть животворной водой, терли кулачками глаза. Скоро зашумела вся поляна; люди поднялись и задвигались, и притоптанные их ногами целебные травы, чебрец и дикая герань напоили поляну свежим и крепким запахом.
Но еще прежде чем пробудилась поляна, первый сельчанин, опустившийся на колени у скал под водопадом, заметил, что на той стороне мелькнул кто-то в развевающейся бурке. Пока он, зачерпнув воды, освежал лицо, пастух, опять увлекаемый своей бессчастной судьбой, исчез в утреннем сумраке леса. А с поляны к подножью водопада валом валил народ — мужчины, женщины, дети — одни рассыпались по берегу, другие перепрыгивали с камня на камень и опускались на колени, чтобы омыться. А с вершины, с черных скал, между которыми тут и там пробивались чахлые деревца, низвергался водопад. Солнце позолотило его широкие влажные плечи, натянуло струи, как шелковую основу, и по ней засновал уток, вплетая в упругие струи сверкающие золотые нити.
Медвежатник
Дом бабки Цены стоит посреди села, как раз напротив лавки церковного старосты. Разве только бешеная собака продерется в лопухи и бузинник, заполонившие весь двор и садик. Над бурьяном чернеют сухие ветки груши, сквозь них видны остатки черепицы на ветхой кровле и торчит над ней труба. Все лето зияют проломы в стенах, дыры, словно в них прячутся упыри, а осенью, когда задуют ветры, повисшие на окнах ставни болтаются и стучат, и стук их отдается по всему одичалому подворью. Внутри, в горнице и сенях, беснуются вихри, бренчат на чердаке, и весь дом трясется от их возни. Но вот смеркается, и затихают сельские перекрестки и дворы. Тогда вихри — кто через дырявую стену, кто через окно — выскакивают из полуразвалившегося дома и носятся по селу. Тут, у плетня, заскулит, словно побитый, один, там, на чьей-то кровле, затреплет ржаную солому другой, все разом налетят на него со всех сторон, закружатся, завоют над селом и, снова собравшись вместе, стремглав ринутся вверх по взгорью.
На взгорье стоит и наш дом. Рассевшись возле очага, мы, дети, робко вслушиваемся в шум вихрей. Они свистят в деревьях сада, с воем огибают сарай, того и жди, что ворвутся к нам через трубу и разметают огонь в очаге. Тогда мы испуганно отскочим назад, а бабушка мигом подбежит, опять сгребет головешки, усядется в своем уголке и… в который раз начнет рассказывать нам о том, как запустел дом бабки Цены.
Горы раскинули мохнатый наряд по кручам и склонам, и с высоты гордо оглядывают его подол, уже расшитый золотом зреющих нив. По лугам и выгонам скачут жеребцы вокруг табунов, стада рассыпались по пастбищам до самых предгорий. И теплым-тепло: на быстринах молодайки отбивают вальками козьи кошмы, нетерпеливые подпаски крутятся возле бочагов, только нельзя нарушать обычай — пока не искупается медведь, никто не смеет окунуться. И почему это так запоздал медвежатник! Сельчане уже отбивают косы возле своих домов, ребятишки забыли про крашеные яйца, припрятанные с пасхи для медвежатника, а его все нет.
Никто в селе не ждал его так жадно, как дочка старой Цены — Калина. Всякий раз, как закричат ребятишки на дороге, выглянет на улицу. Прошлым летом она сама себе не верила, а то и подсмеивалась над собой, но всю зиму сладкая боль сжимала ей сердце, как только мелькнет перед ее глазами цыган с серьгой в ухе. Ляжет ли спать, останется ли она — он тут как тут перед нею; черный ус закрутил, огнем вспыхнуло смуглое лицо, сам медведь, кажется, его боится. А вот она не побоялась, когда все подружки ушли с колодца в тот вечер… Калина нарочно осталась одна, чтоб его дождаться. Что он ей говорил под густыми зелеными липами, она не слышала, только от его речей у нее словно глаза раскрылись, и она окинула взором широкий божий мир, неизвестный дотоле никому в их селе… С тех пор завладел ее сердцем цыган. Зайдет в садик, сорвет цветок, воткнет в волосы, красуется, а думает только о нем. Увидел бы он ее сейчас! Пришел бы к колодцу, отнял у нее букетик, напился бы из ее кувшина! А перед пасхой, когда она сидела на галерее, опершись на резные перила, сердце вдруг затрепыхалось, как пташка, — вот-вот выскочит.