— Теперь, — садится она к очагу, — спойте мне песню Нено, которую вы сложили.
Переглянутся, заулыбаются девушки, потупят зарумянившиеся лица, и вдруг из угла затянет песню тонкий девичий голосок. Подружки подхватят — вторая, третья, девушки осмелеют и пропоют заливчатую песню бесшабашного гуслара.
Захватит песня старую мать, и уйдет она в думы о сыновних приключениях и бедах.
…Целый день шутки, насмешки, крик. Целый день все гуляли и веселились. Кто с девушками заигрывал, кто угощался пенистым вином под буками; поздно вечером все парни верхами поскакали в село. Гуслар — первый. Гуслар везде впереди. За ним мчатся, храпят кони-вихри, вольно вьются и треплются темные, черные гривы, и гудит равнина от топанья и гиканья.
Посреди равнины бродячие цыгане рваные шатры раскинули.
— Все мы нынче счастья искали, айда к цыганке, спросим, кому что на роду написано!.. — крикнул молодой удалец, и все наперегонки поскакали к табору.
Гадала на бобах гадалка, и каждому сказала, какая ему судьба назначена. Наконец пришел черед гуслара.
— Эй, черная ведунья, что мне скажешь? — Нено натянул поводья так, что конь его взвился на дыбы.
— Что тебе на роду написано? Скажи вперед, какие подарки отцу с матерью, братьям и сестрам везешь с ярмарки?
— Подарок я сам. Веселье везу!
— Желаньям твоим не сбыться, другая доля тебе назначена. Всех веселить будешь — самого никто не развеселит: каждый будет твою игру слушать — тебе никто не сыграет; вокруг тебя завьется хоро, под твою гуслу плясать будут — тебе столбом стоять посередке, никогда не сплясать со всеми — самому не узнать радости…
Опять поскакали парни, кто поверит гадалке!.. Гуслар снова первый, гуслар впереди. За ним мчатся, храпят кони-вихри, вольно вьются и треплются темные, черные гривы. А ей словно господь вложил в уста роковые слова… Сбылось ли у кого, не сбылось, повезло ли кому, не повезло — никто гусларовой судьбы не разгадал.
Везде его ждут и ласкают, все ему радуются, да и он каждому душу и сердце готов отдать. Дружки его все до одного остепенились, только он не может побороть свое сердце.
— Нено, буйная головушка, Нено, гуслар непутевый, — станет корить его старая мать, — хватит тебе одиноким стебельком стоять на свете! Приведи-ка мне помощницу.
— Которую привести тебе, матушка, — не знаю. Когда они, обнявшись, под мою игру пляшут, румяные, как яблочки, — все мне по сердцу. А стоит оторвать какую от подруг, чтобы привести домой, — желтой, как айва, окажется…
И замолкнут голосистые певуньи, посмотрят на бабушку Гену, а та сидит в забытьи в своем уголке. Поднимет побелевшую голову, и кроткая улыбка озарит ее морщинистое лицо. Откроет рот, словно хочет что-то сказать, да не найдет слов — не высказать ей словами, как тает ее материнское сердце от этой сладкой и горестной песни.
— Так и постарел Нено, — промолвит кто-нибудь в тишине.
— Судьба, не мог он судьбу побороть, — добавит другой.
— Слыхал я от людей с равнины, что несколько лет назад встречали его под Узунджевым. Молод и удал был еще. Где ярмарка — под его гуслу девушки трясут пестрыми юбками, где гульба — его песня слышится. На свадьбах и помолвках на утеху невестиной родне — опять он играет. А кончится веселье, разойдется народ, — гуслар побредет один-одинешенек, чтобы пропить все, чем его одарили. Сидит в корчме, опрокидывает чарку за чаркой, да вдруг схватит гуслу и запоет свою песню:
— Лучше всего он сам для себя сложил песню… Храни его господь, где бы он ни был! — поднимется бабушка Гена и оставит молодых шутить и веселиться.
Бессчастный
Давным-давно спел свою песню возле Стырмена осенней ночью погонщик-загорец, повел буйволов, и сухие листья засыпали его следы в осеннюю ночь. Но до сих пор майскими ночами, лишь повеет предрассветный ветерок и начнет гасить звезды одну за другой, снизу, от реки будто бы свирель послышится, заплачет, замрет, затоскует, и ее напевы заворожат спящее село.
Дремлющие деревья встрепенутся, закачают верхушками, встретятся ветви, листья подхватят летучую песню. У догорающих костров на посиделках кто-нибудь поднимет глаза к побледневшему небу и промолвит: