За песчаной осыпью, на склоне, стояла женщина в чем мать родила посреди поля его старшего брата. Он затаил дыхание, не мог поверить своим глазам. Его сестра! Руки скрестила над грудью, волосы рассыпались по плечам…
— Сестрица! — крикнул он и, словно от звука своего голоса, опомнился.
Она резко повернулась, вздрогнула, быстро выдернула несколько колосков и — прежде чем Бойко успел еще что-то сказать — нагнулась, схватила свою одежду и скрылась за холмом.
…По-другому не вышло — надумала ворожбой навредить брату! — Бойко опустил глаза и ухватился за дышло.
…Слыхал он про это, но надо же было увидеть родную сестру за таким делом. Пока еще не созрел колос, пришла на заре украсть урожай с братниной нивы и перенести на свою.
И опять ему стало жалко отца, в голове промелькнула вчерашняя драка, он махнул рукой: пускай делают, что хотят, коли им не грешно и не стыдно.
Было уже около полудня, когда Бойко одолел горный перевал; лес поредел, и он выехал на голую вершину, чтобы посмотреть перед собой: и вдаль и вширь, докуда хватает глаз, — ровная Ромынь. Внизу, под склонами, долины роз — как раз в мае сбор лепестков, и каждое утро долины наполняются благоуханием цветов, серебристым смехом и песнями девушек. А дальше, за долинами роз, ровные, буйные, в человеческий рост хлеба: не нынче-завтра здесь начнется жатва. И воля, и раздолье — все пути открыты; куда ни пойдешь, ни память о прошлом тебя не остановит, ни родня тебя не задержит. Легкая тень скользнула по лицу погонщика и тут же пробежала по утесу, вон по тому, дальнему; он поднял голову — в небе над ним величаво парил орел, вот так и пустившийся по своей воле в неизведанный путь…
А погонщики будто знали, что Бойко их догоняет, — медленно спускались по склонам Старой Планины. В полдень они съехали на равнину, распрягли буйволов на берегу Тунджи, чтобы пополдничать и дать буйволам поваляться в иле, и опять не спеша двинулись дальше. Бойко не полдничал и не распрягал буйволов, и вечером, когда погонщики решили съезжать с дороги и ставить телеги в круг, настиг хвост обоза.
— Быстро же ты ехал!
— Догнал нас еще до ночлега…
Со всех сторон обступили его товарищи; все распрягли буйволов и разбрелись вокруг набрать сушняка для костра и к ужину приготовиться.
Уже погасли на облаках за лысыми вершинами Средней Горы последние отблески вечерней зари. Безмолвно и глухо темнела уходившая вдаль равнина; ни дымка из трубы над сельской лачужкой, ни рощи, чтобы порадовать глаз. Только внизу под дорогой журчит река, и на ее берегах дремлют ивы. Не успели погонщики опять собраться вместе, как по небу, словно пугливый рой светлячков, рассыпались звездочки, и теплая летняя ночь пала на равнину. Посреди стоянки поднялся тонкий столб дыма. Отовсюду подходили, перешагивая через дышла, погонщики — кто с охапкой хвороста, кто с котелком для похлебки, кто — а с ними и Бойко — с усачами и раками, наловленными в реке, чтобы испечь их на угольях. Затрещал хворост, на треногу подвесили котелок с бобовой похлебкой, погонщики расселись вокруг костра, и огонь разбросал их танцующие тени по грядкам и колесам телег.
— Эх, и огонь же мы развели — как пылает! — от радости вскочил Бойко и протянул руки к высоким языкам пламени, которые взвились выше его головы.
— По душе Бойко широкое поле! — повернулся, улыбаясь, к другим самый старый погонщик и отодвинулся от огня, потому что уже припекало так, что не вытерпеть.
— Верно, по душе! — подхватил Бойко, словно стряхнул с себя и позабыл раздор и брань, что прогнали его из отцовского дома. — И всю жизнь вот так в поле проведу!
— Это мы посмотрим…
— Не зарекайся, подожди до завтра, вот свернем к Стырмену, как бы там тебя не оставить… Здешние девчата многим нашим загорцам задурили голову. Да и ты, как я погляжу — всякий раз, как мы проезжали здесь, сбегал на хоро или на посиделки. Есть там одна — Койной, что ли, ее звать, — она тебя, брат, опутает, там и осядешь…