Затем они замолчали.
Изливаясь, как дождь на крыши вагонов, зной становился невыносимым. Облако пыли неслось за поездом и проникало внутрь; аромат апельсинных деревьев и роз становился все сильнее и как будто сгущался и тяжелел.
Оба пассажира снова заснули.
Они открыли глаза почти в одно и то же время. Солнце опускалось к морю, озаряя потоками света его голубую поверхность. Воздух посвежел и казался более легким.
Кормилица задыхалась; корсаж ее был расстегнут, щеки увяли, глаза потускнели; подавленным голосом она проговорила:
– Я не давала груди со вчерашнего дня; мне так дурно, словно я сейчас упаду без памяти.
Он не отвечал, не зная, что сказать. Она продолжала:
– Когда так много молока, как у меня, надо давать грудь три раза в день, иначе чувствуешь себя плохо. Словно какая-то тяжесть давит на сердце, такая тяжесть, что трудно дышать и все члены ломит. Столько молока – это несчастье.
Он произнес:
– Да, это – несчастье. Это должно вас беспокоить.
Подавленная и ослабевшая, она в самом деле казалась совершенно больной. Она пробормотала:
– Стоит нажать немного, и молоко брызнет, как из фонтана. Это прямо любопытно видеть. Никто бы не поверил. В Казале все соседи приходили глазеть на меня.
Он сказал:
– Ну! В самом деле?
– Да, в самом деле. Я бы вам показала, но это нисколько мне не поможет. Таким манером много не сцедишь.
И она умолкла.
Поезд задержался на какой-то станции. Возле решетки стояла женщина с плачущим ребенком на руках. Женщина была худа и одета в лохмотья.
Кормилица смотрела на нее. Голосом, полным сострадания, она произнесла:
– Вот нужду ее я могла бы облегчить. А малютка облегчил бы меня. Знаете, небогата ведь я, если бросила дом, всех родных и моего дорогого крошку, чтобы поступить на место; но я охотно отдала бы сейчас пять франков, чтобы заполучить этого ребенка на десять минут и дать ему грудь. Это успокоило бы и его и меня. Мне кажется, я бы воскресла.
Она опять замолчала. Затем несколько раз провела пылающей рукой по лбу, с которого струился пот, и простонала:
– Не могу больше терпеть. Кажется, сейчас умру.
И бессознательным движением она совершенно распахнула платье.
Правая грудь, большая, вздутая, с коричневым соском, выступила наружу. Бедная женщина стонала:
– Ах, боже мой! Ах, боже мой! Что мне делать?
Поезд снова тронулся и продолжал свой путь среди цветов, испускавших теперь, как всегда в теплые вечера, одуряющий аромат. Иногда в окно было видно рыбачью лодку, словно уснувшую на поверхности синего моря под неподвижным белым парусом; ее отражение в воде казалось другой лодкой, опрокинутой вверх дном.
Молодой человек смущенно пролепетал:
– Но… сударыня… я мог бы вас… вас облегчить.
Она ответила изнемогающим голосом:
– Да, пожалуйста. Вы мне окажете большую услугу. Я не могу больше выдержать, не могу.
Он встал перед ней на колени, а она наклонилась над ним и привычным движением кормилицы поднесла к его рту темный сосок груди. При движении, которое она сделала, взяв обеими руками грудь, чтобы протянуть ее этому человеку, капля молока показалась на соске. Он живо выпил ее, поймав губами тяжелую грудь, словно какой-то плод. И стал сосать жадно и равномерно.
Он обхватил обеими руками талию женщины, сжимая ее, чтобы приблизить к себе, и пил медленными глотками, по-ребячьи двигая шеей.
Наконец она сказала:
– Для этой достаточно, берите теперь другую.
И он послушно взял другую.
Она положила обе руки ему на спину и теперь дышала свободно, с облегчением, наслаждаясь ароматом цветов и веянием ветерка, проникавшим в вагон благодаря движению поезда.
Она сказала:
– Здесь очень хорошо пахнет.
Он не ответил, продолжая пить из этого живого источника, закрыв глаза, словно для того, чтобы лучше распробовать вкус.
Но она тихонько отстранила его.
– Теперь довольно. Я чувствую себя лучше. Это вернуло меня к жизни.
Он поднялся, отирая рукою рот.
Засовывая снова в платье две живые фляги, вздувавшие ей корсаж, она сказала:
– Вы мне оказали громадную услугу. Я очень вам благодарна, сударь.
Он ответил с признательностью в голосе:
– Это я должен вас благодарить, сударыня: вот уже два дня, как я ничего не ел.