Конрад встал. Конрад направился в свою комнату.
Я хотел удержать его взглядом, но чтобы удержать кого то взглядом, нужно по меньшей мере, чтобы в этом участвовало два взгляда. А его взглядом уже завладел взгляд Терезы, которая пошла следом за ним в его комнату. Оказавшись один— на один с собственной дурацкой откровенностью, я мог только созерцать все разраставшуюся пустоту. Пустоту, которая не убивает, а разъедает.
Верный поведенческим стереотипам в кризисные периоды, я не мог побороть желания делать все назло. Поскольку возвращение к родителям было исключено, я клюнул на зов усов и, лихорадочно возбужденный, спустился к Мартинесу. Оказанный мне прием согрел душу сверх всяких моих ожиданий. Все таки Мартинес, в общем то, был другом, и я испытывал сожаление, что в последнее время безжалостно прогонял его. Я быстро ввел его в курс дела и, по мере того как он усваивал информацию, ощущал заметное облегчение. Он делал пометки, он взял все на себя, даже подмигнул мне. Я забыл все свои подозрения по поводу его усов, я только видел, как он суетится. Он без устали бормотал: «У малыша плохое настроение». Он открыл все свои сундуки, рылся в своем инвентаре, пытаясь найти там хоть что то, чем можно было бы улучшить настроение Конрада. Я старался держаться, как можно незаметнее, главным образом не желая нарушать сосредоточенность мэтра. Взгляд мой привлекла какая то бесформенная волосатая штуковина. Я не понял, что это.
— Неужели ЛеннонМакКартни вернулся? Это он?
— Да, видите, в каком состоянии его вернули… напичкали музыкой «Роллинг Стоунз». Лучше не будем об этом…
Мне тоже не хотелось об этом говорить, внезапно я испытал сильное разочарование в швейцарской медицине. Придется полностью переделать перспективный план моей старости.
Мы поднялись, испытывая страх, как перед выходом на сцену. Я открыл дверь, Мартинес отпрянул. Он изображал робость, хотя сейчас это было неуместно, так я полагал, — правда, подлинная робость проявляется в самый неподходящий момент. Его странная манера жестикулировать застала меня врасплох. Можно подумать — празднично одетый ловец мух, его ухоженное тело карманного размера двигалось быстро и суетливо. Все движения концентрировались вокруг носовой полости. Робость Мартинеса выражалась в мимике, свойственной людям, которых раздражает зловоние, — странное поведение, наверняка какой то таинственный трюк. Он спустился к себе, быстро закруглившись (ну что ж, вычеркиваем его из списка друзей), но тут же вернулся назад с бельевой прищепкой на носу. Странно, очень все это странно. Мы двинулись в комнату Конрада, малыш выглядел уже намного лучше. Терезе удалось утешить нашего лапочку, вот стерва. Мне было плохо, но у меня хватило сил объявить номер Мартинеса… я распахнул объятия… Ведь есть же фильм, где действует такой же довольно жалкий на вид тандем. Конрад, самый благодарный из зрителей, аплодировал тому, что я затрудняюсь назвать спектаклем. Когда я вновь увидел улыбку Конрада, у меня на глаза навернулись слезы. Я даже позволил себе пофантазировать, представив подобие качелей: от его чувств — к моим, возможность быть настолько близкими и находиться при этом на диаметрально противоположных эмоциональных полюсах. Я был недалек от истины, употребив слово «качели»: любовь — это вращение в зоне притяжения двух тел, которые поочередно взлетают ввысь на самое седьмое небо.
Полный лихорадочного возбуждения, я не мог достойным образом отметить свое достижение — я сумел скрыть от остальных, как трудно манипулировать цыганом, когда в доме вновь воцарилась приятная атмосфера. Ведь цыган, который почувствовал себя вполне естественно в сцене искупления вины (окончательной, как он считал), теперь лелеял новые надежды. У него на коленях сидел Конрад. Нужно было действовать мгновенно. Мы с Терезой воспользовались тем, что Конрад отлучился в туалет, поймали организатора киднепинга нашего малыша, каждый из нас подхватил его под руку, и таким образом мы успешно выдворили его прочь. Даже не запыхались. Мы еще были способны действовать сообща. Я улыбнулся ей, она ответила:
— Если ты еще раз приведешь его в дом, я потребую оформить опеку над малышом.
Если она будет говорить таким тоном, я отказываюсь что либо организовывать.
Вечером, поскольку я так и не мог оправиться от дневных переживаний или же сказались последствия замороженных и повторно разогретых блюд, я решил позвонить Эдуару. Подошла Жозефина в слезах. Мне не удалось повесить трубку прежде, чем она задала первый вопрос (да, это признаки деградации, было время, когда я умел сразу же отделаться от любого депрессивного типа, едва заслышав его «алло», было время, когда я умел свернуть разговор до того, как собеседник начинал занудствовать).