Конрад успокаивал нас, как умел только он один. Его теплый голос, его голос, взволнованный нашими признаниями в любви, окутывал нас своей благожелательностью. Он объяснял нам, как будто мы были полными идиотами, что встретил женщину, проникся чувствами к женщине, но это ни в коей мере не влияет на нашу взаимную привязанность. Как, например, если съедаешь две порции сосисок, то вовсе не значит, что ты должен отказаться от десерта. В жизни всегда есть место разнообразным чувствам, Ницше достаточно глубоко рассмотрел этот вопрос, поэтому нет смысла возвращаться к нему сегодня вечером. Жизнь — огромное замкнутое пространство, в котором сохраняются все испытанные нами любовные увлечения в силу наших возможностей, вы понимаете, что я имею в виду, вы должны благожелательно встретить Иризабеллу, полюбить ее, как я ее люблю, чтобы сплотиться навеки.
Я прекрасно понял, к чему он клонит; она хотела вторгнуться на нашу территорию. Мы с Терезой заговорщически переглянулись. Кажется, я вновь пережил то самое мгновение, когда впервые увидел ее, прекрасную, как взбитое яйцо, до того как оно подвергается взбиванию, этот благостный миг, когда достаточно короткого взгляда, чтобы понять друг друга; все было ясно, улыбнувшись Конраду, мы затеяли сопротивление. И, как при любом достойном сопротивлении, следовало уничтожить предателей и захватчиков чужой собственности. Да здравствует Конрад!
VМы оставались благородными, как старое вино. Не слишком хитроумными — переходя от мучительной неуверенности к призрачной надежде. Переходя от упадничества к тоталитаризму. Как будто сами мы ничего не значили. Незапятнанность прожитых дней иногда возвращалась, не вызывая желания посмеяться над собой, и, если существуют у нас злейшие враги, они сейчас проявили бы к нам сочувствие, заплакав почти натуральными слезами. Я размышлял, пытаясь понять, можно ли создать смятение, организовать такое течение дней, когда жизнь рассыпается на части, при этом не ужасая. Тереза не выдерживала, в мрачной пустоте дня, обычно около полудня, ей случалось бесшумно пасть, отдавшись на волю своей утратившей могущество женственности. Она приползала ко мне, опустившаяся и грязная, я поднимал ее одним взглядом, давая импульс к выживанию, укладывал ее на подушки, помогающие забыться.
Мы почти не разговаривали, — когда обнимаешь друг друга, слова не нужны. Да, мы обнимались. И ласкали друг друга тоже. Иногда, кстати, лизали друг друга, редко и горячо, просто так, двигая языками ради взаимоподдержки. У нее был горячий и шершавый язык. Иногда недоставало прежней физической близости. Заняться любовью прямо на полу. Я был жалок, она была по настоящему жалкой.
Конрад теперь только заглядывал. Он дезертировал, бросив нашу любовь, как дезертируют с кровавого поля боя, с той только разницей, что здесь он покинул уже затухающее сражение, никому не нужное, без войска. Наши жизни были отданы никчемной борьбе. Любовь, которую мы проявляли, теперь покоилась на прозрачном до абсурда основании. Мы были растеряны, мало пригодны для борьбы. Достаточно было произнести слова протеста, чтобы понять, что мы никогда не сможем противостоять случившемуся. Существовал этот пресловутый инстинкт выживания — сделать все возможное, чтобы сохранить смысл жизни, но мы осознавали слишком большую важность этого инстинкта, чтобы отдать предпочтение идее выживания. Мы с Терезой снова превратились в единое целое. Общая любовь к Конраду сблизила нас.
(В расслабленной влажности предшествующей ночи на презренных простынях):
— Поговорим немножко о Конраде, ты его любишь?
— Да…
— А его ноги, ты любишь его ноги…
— Да…
— А его попочка, ты любишь его попочку…
— Ах…
— Ах… я страдаю, — говорила она, — ты думаешь, он вернется к нам?
— …Уже не знаю…
— Дорогой, не говори так…
Тереза назвала меня «дорогой», я засмеялся, и мы коснулись друг друга губами. В странности этого внезапного поцелуя проявилась двусмысленность нашего положения: она мне шептала, как ей не хватает Конрада, как эти страдания ослабили ее душу и тело, я испытывал то же самое. И снова переход к звериному состоянию. Мы целовались, словно из нашей слюны выдувались мыльные пузыри, в которые прежде играл Конрад. Я обожал разговаривать сам с собой во время этих объятий, как то оправдать собственную импульсивность, в то время как нечего, абсолютно нечего было сказать, поцелуй не заслуживал толкования. Этот поцелуй вернул нас к источнику раньше, чем любые слова и прегрешения. К тому самому времени, когда мы занимались любовью, хрюкая, как поросята.