Она спросила, можно ли посмотреть эскиз, а посмотрев, сказала:
— Как ты его назовешь?
Он собирался назвать его «Портрет молодой проститутки», но вместо этого сказал:
— «Портрет молодой женщины». Я, может, еще напишу портрет маслом по этому эскизу.
— Мне-то что, — сказала Эсмеральда, но была явно польщена. — Я почему у тебя осталась: думала отогреться. Потом, и такое соображение у меня имелось: художник должен понимать про жизнь. И раз сам понимает, не ровен час и меня чему-нибудь научит. А пока что я узнала одно: ты тот еще трус, ничем не лучше прочих. Так оно обычно и случается: думаешь, тебе хуже всех, а всегда найдется кто-то, кому еще хуже.
Фидельман набросал еще три ее портрета на бумаге, в шляпке и без шляпки, один — в черной шляпке с астрой.
Утром ему удалось за несколько часов наполовину вырезать очередную мадонну, и, чтобы отметить это событие, он после обеда повел Эсмеральду в Уффици и рассказал ей про кое-какие великие творения мастеров.
Она не все поняла в его объяснениях, но была ему благодарна.
— Не такой уж ты тупой, — сказала она.
— Малость поднахватался.
Вечером они пошли в кино, а по дороге домой заглянули в кафе на пьяцца Синьория — полакомиться мороженым. Мужчины обшаривали Эсмеральду глазами. Фидельман так на них зыркал, что они тупились. Она нежно улыбнулась ему.
— Когда ты режешь мадонн, ты не такой взвинченный. А когда пишешь этот снимок, ты злющий как собака.
Он признал, что она права.
Она открылась ему, что тайком успела хорошенько разглядеть картину, пока он бегал вниз искать в мусоре снимок.
Фидельман не напустился на нее с руганью и сам этому удивился.
— Ну и что ты думаешь о картине?
— Кто она, ну, та, без лица?
— Моя мать, она умерла молодой.
— А что с мальчиком?
— В каком смысле?
— У него грустный вид.
— Так он и должен выглядеть. Но мне не хочется о нем говорить. Такие разговоры могут помешать картине.
— А мне сдается, ты пытался написать себя самого на руках у матери.
Он чуть не онемел.
— Ты так думаешь?
— Тут и думать нечего. Мать она мать и есть, а сын и есть сын.
— Верно. А что, если я пытался таким образом вырвать ее из рук смерти? Впрочем, подобные соображения ничего не значат. Прежде всего это картина, и не исключено, что первоклассная, если мне суждено ее дописать. Закончи я ее так, как мне порой представляется, ручаюсь, это было бы нечто из ряда вон выходящее. Если художник за всю жизнь напишет хоть одну такую картину, можно считать, ему повезло. Мне порой кажется: напиши я такую картину, то дурное, что было в моей жизни, воспринималось бы иначе, укрупнилось бы, что ли.
— Каким образом?
— Тогда я мог бы простить себе былые проступки.
— А я нет, — сказала Эсмеральда. — Напиши я хоть десяток шедевров.
Мысль эта ее насмешила.
Когда они шли по мосту, Эсмеральда сказала:
— Ты и впрямь чокнутый. Не понимаю, с какой стати ты угрохал пять лет жизни на одну картину. На твоем месте я оставила бы ее и написала картину на продажу.
— Время от времени я так и поступаю — пишу картину вроде твоего портрета, но потом неизменно возвращаюсь к «Матери и сыну».
— И почему все вечно толкуют об искусстве? — спросила она. — Даже Лудовико, когда не занимается подсчетами, толкует об искусстве.
— Искусство есть то, чем ему следует быть, а именно красота, но и кое-что сверх того, а именно — и по преимуществу — тайна. Вот об этом-то люди и толкуют.
— А в моем портрете, ну где в нем тайна?
— Тайна в том, что я передал сходство с тобой — и сверх того — ты стала искусством.
— Ты хочешь сказать, что это уже не я?
— Это и была не ты. Искусство и жизнь — вещи разные.
— Раз так, ну его, твое искусство, знаешь куда… Будь у меня выбор, я выбрала бы жизнь. Не будь жизни, не было бы и искусства.
— А не будь искусства, жизнь ничего не стоила бы, для меня во всяком случае. Не будь я художником, я — никто.
— Господи, ты что ж, не человек, что ли?
— По правде говоря, без искусства — нет.
— Я так думаю, тебе еще многому надо научиться.
— Я и учусь, — вздохнул Фидельман.
— Чего такого уж хорошего в тайне? — спросила она. — Мне тайны не нравятся. Их и так полным-полно, зачем заводить новые?