— Или дьяволу, — шёпотом же отозвался Редисов.
Лунев смотрел на своих приятелей с недоумением: уж кому-кому, а этим двоим вовсе не свойственно было падать ниц в страхе и благоговейно поклоняться. Сколько помнил он амбициозного нарцисса Редисова, тот ни разу не отягощал себя уважением к другим людям. Что касается Зенкина, его восторженное восхищение распространялось на всех и вся, но редко сочеталось с постоянством. В общем, понятия «авторитет» не было и в помине ни у одного, ни у другого. «Эй, ребята, — хотелось крикнуть Луневу, — вы чего?» Но слова застряли в горле.
Воздух, наполненный жемчужно-серебристыми тенями, недвижно и безмолвно обволакивал их, и оттого, что лица размывались, привычная реальность казалась хрупкой и неустойчивой, такой неустойчивой, что достаточно случайного удара вскользь — и она расколется, исчезнет, как грёза из полудрёмы.
Поодаль послышался женский крик:
— Выключите эти треньканья! Терпеть не могу английский. Неужели у вас нет ничего на немецком?
Прозвучавшая реплика как будто сняла оцепенение, и все трое немного расслабились. Лунев мотнул головой (хорошо, а то почти жутко стало) и заметил с лёгким смешком:
— Хорошо, допустим, мы имеем дело с выдающейся персоной. Допустим это такой харизматичный лидер, умеющий идеально манипулировать людьми, пусть бы и гений общения с массами. Допустим даже и некое гипнотическое внушение, — он усмехнулся, — я ещё поверю, вполне возможно. Но не забывайте, что по своей сущности он всё же человек, и никак иначе. Поэтому при всех своих невероятных возможностях он не вездесущ, как вы уверяете.
— И тем не менее, — прервал Редисов. После паузы он добавил. — По крайней мере, любое наше слово станет Ему известно.
— Скажете ещё, он следит за всеми? — Лунев раздражался всё больше: что за чепуху они несут?
— Да. Это так, — отозвался Зенкин. — И каждый шаг — под Его контролем.
Лунев не сразу нашёлся, что ответить, и поэтому перевёл взгляд на действо в глубине парка. Люди собрались там кружком, и в центре этого круга двигалась танцовщица, исполняя нечто вроде вальса в одиночку. Под странную смесь классической музыки с металлом она вращалась по окружности живой публики, все движения её подчинялись ритму, такому же монотонному и одинаковому, как отстранённый мужской голос, поющий что-то по-немецки. Иногда кто-нибудь выскакивал из круга и вступал в танец, временно играя роль партнёра, но они менялись, приходили и уходили, и танцовщица оставалась одна.
— И всё-таки я не могу вам поверить, — наконец произнёс Лунев. — Мне кажется, у вас все уши в лапше, и вы приняли муху за самолёт.
— Скоро сам всё увидишь, — проговорил Редисов.
— Что увижу? Его? — это было сказано со снисходительной улыбкой, но на самом деле Лунев нервничал.
— И Его тоже, — ответил Зенкин.
— Так, подождите, подождите! — Лунев торопливо взмахнул руками. — А что, его многие видят? Живьём? Он бывает в городе, на улицах? А вы видели?
— Он везде, — подтвердил Зенкин. — Ты этого ещё не почувствовал? Значит, скоро почувствуешь. Земля, вода, воздух — здесь всё Его, всё пространство во всех координатных плоскостях. И люди, со всеми их разговорами, мыслями, действиями, со всем содержимым — тоже.
«Что за ерунда, быть такого не может», — возмутился разум Лунева. Мысль о полном подчинении кому-то другому не укладывалась в его схему мироощущения. Интересная идея, да, но не смешите меня, это не может быть всерьёз.
— Просто идол какой-то, — пробормотал он. — Я надеюсь, вы ему жертвы не приносите?
Собеседники недоумённо переглянулись, потом Зенкин тихо засмеялся.
— Нет, — сказал он, — пока обходилось.
На заднем плане, в глубине парка, музыка вдруг расцвела, превратившись в настоящий вальс, а потом рванулась за рамки, выплеснула всю мощь, которая таилась в ней. Танцовщица закружилась так стремительно, будто порыв ветра обошёл толпу, будто в этом порыве и есть вся жизнь, а остальное — только ненужные условности. Раз и два облетела она всех по кругу, и ещё, и ещё раз, но музыка вновь стала строгой — и танец резко замедлился, встав в жёсткие рамки.
— Подождите, — Лунева вдруг осенило. — А какой у нас сейчас режим в стране?
— Демократия, — сказал Зенкин. — Только демократия. Официально везде так записано.
— Но как же! Ведь при таком тотальном контроле это самый настоящий…
— Демократия, — отрезал Редисов. — Он сказал: демократия.
Молчание никто не решился прервать: оно было категорично.
Встреча закончилась довольно поздно. Было уже совсем темно, несмотря на лето, да и прохлада спускалась к земле. Дамы и господа постепенно расходились.