В сердечно-сосудистом отделении все будто бы шло по-прежнему. И тем не менее что-то изменилось — не в распорядке, не в ритме работы, тут все шло по-прежнему: конференции, обходы, хлопоты по будущему ремонту, операции — комиссуротомии, обследования. И все же какое-то напряжение реяло в атмосфере. Чаще появлялся Арефьев. И был он более замкнут, чем до визита Меньшенина. Его вальяжность вроде бы потускнела. И врачи видели в нем все чаще усталого, пожилого и вообще-то не очень стройного мужчину. Казалось бы, это новое должно было бы сделать его понятнее для окружающих. Однако получилось наоборот. Чем проще он становился внешне, тем заметнее было его истинное отношение к ним.
Даже мороз по коже подирал, когда нечаянно перехватывал взгляд его, обращенный и вроде на тебя и в то же время мимо, куда-то за спину. В нем не было тоски, горечи, он просто смотрел мимо, как, наверное, на самом деле всегда не видел их и прежде.
Назревало время перемен. Оно и страшило, и радовало. И только, может быть, одна Мария Сергеевна не находила в себе ни тревоги, ни радости. Как-то так получилось, что грядущие перемены не задевали ее.
Иногда Арефьев становился к столу. Работал он блестяще. Но и тут ясно обозначалось это его состояние. И после операции он уже не шутил с ассистентами — то с Мининым, то с Прутко, не галантничал чуть снисходительно, как прежде, с Марией Сергеевной. И не был он и грубовато-фамильярен, как позволял себе прежде.
За несколько дней до операции, которую Мария Сергеевна готовила с такой страстью, он приехал в отделение в необычное время — к вечеру, когда добрых две трети врачей уже разошлись. Но Мария Сергеевна этому почему-то не удивилась. Она встала из-за стола, здороваясь с профессором. И тут впервые за последние несколько месяцев увидела, что Арефьев смотрит на нее, а не куда-то за ее спину.
— Сидите, сидите, коллега, — привычно сказал он, проходя к креслу. Отодвинул его своей холеной рукой и сел, подобрав полы халата. — Ну-с… Готовитесь?
— Готовлюсь, профессор.
Он молчал долго. Так, что уже и Мария Сергеевна начала испытывать неловкость.
— Собственно, я к вам заглянул не оттого, что хотел убедиться в этом. Я пришел вот отчего. Есть вещи, которые начинаешь понимать, прожив большую, долгую жизнь. Казалось бы, чего проще истины: хирургия — это не средство для личного продвижения. Хирургия не легкая кавалерия. Это только часть огромной задачи врачевания. И — слабость. В общем-то, слабость медицины. Иногда мы забываем об этом. Точнее, утрачиваем ощущение этой остроты. Привыкли, что ли? То, что собираетесь делать вы, — не бог весть какое откровение. Уже вон сердца меняют. Ненадолго, правда. Методика подобной предстоящей вам операции известна и отработана. Но это все же серьезный шаг. Он создаст и вас, и углубит здешний уровень хирургии. В свое время я много отдал погоне за блеском от первого надреза до шва. И даже добился кое-чего, идя этим путем. И я заметил это поздно.
«Господи, — подумала Мария Сергеевна. — Ну зачем он мне говорит об этом! Зачем!..»
— Но вы же, профессор, так много сделали уже и так много делаете сейчас… — нерешительно проговорила Мария Сергеевна. Она не могла не сказать ему этого. Да, в сущности, так оно и было на самом деле. И об этом знали все, и знали давно.
Глаза Арефьева сделались чужими. Они вдруг обрели остроту. Может быть, это произошло оттого, что он чуть повернул голову и сверкнули золотые лапки пенсне на его широкой, массивной переносице.
— Не перечисляйте моих заслуг, коллега, — со злой иронией сказал он. — Кто, как не я, знает их истинную степень. Право! Дело в ином: учитель хорош до поры. Приходит время, когда индукция, полученная от него, превращается в самостоятельное магнитное поле. И возмущение меж двумя такими полями тем яростнее, чем сильнее эти поля. Парадокс? Да. Однако в нем мудрость жизни, если хотите — борьбы. Вы умный человек, коллега, и отлично понимаете, о чем я говорю! Не так ли? Конечно, понимаете.
В этом его «не так ли» звучало какое-то ликование отчаяния и обиды. Но уже в середине монолога Арефьева Мария Сергеевна остро осознала его неправоту. Он имел в виду только самого себя, свое положение, свое состояние и искал, и нашел удобную для себя формулу. В этом уже была неправда.
Мария Сергеевна, убирая глаза и внутренне холодея от собственной решимости, — никогда еще не говорила с Арефьевым так (да и, пожалуй, еще ни с кем так она не говорила) — сказала:
— Да, профессор. Но то, что сказали вы, имеет отношение только к одному магнитному полю — к магнитному полю учителя. Все, видимо, зависит от учителя. Но я убеждена, что наступает момент, когда отношение «учитель — ученик» или исчезает, или должно перерасти в более высокую и более совершенную форму — «соратник — соратник». А?