Они были очень похожими — Ольга и Наташа. Но похожесть их строилась как-то странно — если взять отдельно детали — нос, губы, глаза, волосы, фигуру, походку — ничто в Ольге не напоминало Наташу, и наоборот. Но когда они были рядом, сходство их было разительным.
Наталья не хотела обидеть сестру, когда, проходя мимо, небрежно обронила:
— Опять решаем вопрос: быть или не быть?
Ольга сидела за столом в гостиной и что-то вертела в руках. Она подняла взгляд на сестру, и глаза ее недобро сверкнули.
— А ты этот вопрос уже решила?
У Натальи екнуло сердце (именно сегодня ей не хотелось ссориться), но было поздно.
— Что поделаешь, уже…
— Когда же, утром? Или сейчас, в ванной?
Наталья покраснела.
— Во всяком случае — в девятнадцать лет я это буду знать точно…
— И безусловно — быть?
— Да, только — быть.
Ольга усмехнулась. И вдруг что-то в ее облике изменилось — она словно обмякла. Она сказала неожиданно тихо и убежденно:
— А я вот, понимаешь… Никак не могу я решить этого вопроса, Наташа…
Наталья, готовая уже вспыхнуть и наговорить резкостей, уже собиравшаяся обидеться до слез и уже жалевшая испорченный вечер, растерялась. Никогда сестра не говорила с нею так. И это перевернуло ей душу. Она не знала, что делать и как ответить. Сквозь себялюбие до ее сердца дошло чужое, неожиданно серьезное горе Ольги.
Наталья ничего не ответила. Она немного постояла, потом медленно вернулась к столу и молча села рядом — стол был большой, овальный, за ним собирались Волковы и гости, когда они были. И стулья, обитые темно-красным нейлоном, стояли просторно и всегда на одном и том же месте.
— У тебя плохо? — только и нашлась Наталья.
— Нет, все в порядке…
— Что же все-таки?
— Все равно, Наташка, ничего ты не понимаешь. Ты какая-то совсем другая…
— Тогда я действительно ничего не понимаю. У нас с тобой разница почти три года. Так?
— Так.
— У обеих у нас — папка один. Так?
— Так, Наташка.
— Тогда в чем дело? Ну право же, Оля!
— Что я могу тебе сказать? Ты живешь совсем иначе. Это — тут, — Ольга приложила ладонь к груди. — Это тут вот! Институт? Ну, пойду я в институт — не пойду. Что от этого изменится? Да ничегошеньки. Может, только ребята наши — «др-р-ужный коллектив» — пожалеют, что меня нет — и то лишь день-другой… И все.
Наташе не хотелось плохого. И она было подумала, едва сдерживая слезы: «Ведь знает же, как мне будет тяжело, знает… Не могла будто в другое время сказать!» Но оборвала себя.
— У мамы сегодня операция. Та самая… Ты не звонила ей?
— Нет. Нет, не звонила.
— И я тоже… Была на гимнастике. А оттуда не позвонишь. Может, позвоним сейчас? — спросила Наташа, заглядывая Ольге в глаза.
— Ерунда. Поздно, — резко ответила та. — Эти вещи надо делать от души, а не из…
— Мама все равно будет рада.
— Вот видишь, — усмехнулась Ольга невольно, — я же говорила тебе — ты совсем иначе живешь. А ты обиделась.
— И ничего я не обиделась.
— Ладно. Ты знаешь, и я знаю.
— И ничего ты не знаешь!.. Ничего…
И обида, жалость к себе, жалость к Ольге, досада, что забыла позвонить матери в такой важный для нее день, наконец вырвались наружу. Все знали, как Мария Сергеевна ждала этой операции, как боялась ее, как вся светилась и тревожилась последние дни. И Наташа, упав липом на стиснутые на столе кулачки, заплакала… Она забыла, что сама затеяла весь этот разговор, сама обидела Ольгу высокомерием, а винила ее теперь во всем.
Ольга сидела, глядя прямо перед собой, и лицо ее было пустым и постаревшим. Потом она поднялась и, помедлив над сестрой, все с тем же выражением пошла к себе.