— Да, слушаю, — ответил Витька привычным тоном, за которым ей было видно его лицо.
— Витька, это ты, да?
— Да, я. Что-нибудь случилось?
Она помедлила, перебирая пальцами телефонную трубку.
— Нель, что случилось? — снова, сквозь гул цеха тревожнее спросил он.
— Случилось. Знаешь, Витька, час назад я закончила ее…
— Я сейчас приеду. Через пятнадцать минут.
— Нет, — перебила она. — Не надо. Пусть будет как всегда. Хорошо?
— Я рад, что ты ее закончила, — сказал он. — Очень рад.
— Я пошла, Витька. Я устала и пойду медленным шагом. Хорошо? Не сердись…
— Я же сказал тебе: я рад за тебя. Я сейчас пойду и напьюсь.
— Только не очень. И еще…
— Что, Неля?..
— Так, — сказала она. — Ты и сам не открывай ее, и никому не показывай. Пусть она пока стоит так. Хорошо?
— Хорошо, Нелька. — Голос у Витьки дрогнул и потеплел. У нее от этой теплоты и трепета защемило сердце.
— Ты очень измучился со мной? — тихо спросила она.
Это у нее вырвалось невольно. Она боялась, что он сейчас станет беззаботно уверять ее в обратном. И все получится плохо. Но он ответил ей с другого конца провода:
— Я же сказал тебе: я очень рад за тебя…
Вначале она придумала себе дело — пойти за красками (хотя они у нее были) на склад к тете Кате. Узнать, что есть, потом зайти к Валееву, чтобы он разрешил, затем в бухгалтерию выписать документы, и только после этого долгожданные тюбики окажутся, наконец, у тебя в руках.
Мало радости бродить по всем этим инстанциям, по этажам. Придется разговаривать, улыбаться, отвечать на вопросы и самой поддерживать никому не нужные разговоры.
По возрасту и по положению ей надо пока ходить в молодых. А это значит с апломбом судить о работах других, высказывать какие-то оригинальные, ни на чьи больше не похожие мысли. С восторгом принимать предложение выпить «по-черному», под селедку на столе, наспех освобожденном от красок. При одном воспоминании об этом Нельке делалось нехорошо.
А еще она не любила ходить в Художественный фонд оттого, что там на втором этаже в общей мастерской работал человек, которого она и не любила и боялась. Весной, после окончания школы, готовясь в училище, она на последнюю десятку купила у него на базаре белила. А когда пришла домой и попробовала эти белила, из тюбиков сначала полезла какая-то каша, а потом полилась вода. Едва сдерживая слезы, она выпросила у соседа еще десятку и пошла на базар. Он был там, и он не узнал ее — много у него было покупателей. Она купила еще один тюбик. Но не решилась сказать что-нибудь. Страшен он был. Маленькое скуластое лицо, плотно стиснутые узкие губы, и глаза какие-то ожесточенные, круглые, глядящие зло из глубоких впадин, и выпуклый высокий лоб над ними. Над своим товаром он стоял в парусиновых штанах и пыльных сандалиях на босу ногу. А когда она спустя несколько лет впервые попала в здание Союза художников, первым, кого она увидела, был он. Сердце у нее закатилось от давней обиды, и она долго не могла перевести дух. Он, видимо, о чем-то догадался, но толком ничего не знал, а она молчала и по сей день.
Но сегодня ее почему-то потянуло в Союз. И она пошла, стараясь только избегать знакомых. Тетя Катя, завскладом, сказала, что краски есть, можно выписать. Потом помолчала, склонив голову, и вдруг решилась:
— Знаешь, не ходи. Возьми так — не выпишут. Валеев картину заканчивает, он предупредил — никому ни тюбика. У него там тайга, а наша тайга и зимой зеленая. Я знаю, сама в тайге выросла.
Нельке нравилось бывать в складе. Словно патроны, тяжелые, крупные, с одинаковыми головками, лежали в коробках тюбики с красками. Здесь пахло удивительным запахом, какой-то смесью красок, лаков, мела, пахло клеем и холстами, пахло железом от гвоздей и деревом от подрамников. Обернутые в бумагу, в коробках лежали кисти щетинные и скрепленные крохотными резинками на картоне — колонковые. Это было такое богатство, что у Нельки захватывало дух.
— Нель, а Нель, — позвала тетя Катя. — Вот я давно заметила, тебе нравится здесь бывать. А другие — схватят, что выписали, и едва не бегом. А другой берет краски, как кефир. Точно по пути зашел и на всякий случай. Отчего это?