— Я и это знаю тоже, — сказал он.
Они молчали некоторое время, и было слышно, как потрескивает его сигарета.
— Завтра я поеду за Сережей, — сказала она.
— Хорошо. Он, наверное, отвык от нас.
— Ты не говори об этом. У меня болит душа. Я его привезу. — И опять они молчали. И первая снова заговорила Нелька: — Ты не сердись. Но я никогда не говорила так и никогда еще так не думала. Сегодня Штоков сказал — мы выше их. Он о передвижниках говорил. И я стала думать: правда, это правда. Только — это он выше. А я не выше. У меня еще чего-то нет. Я писала эту вещь желудком. Старик говорит, что это желудком писать, если ловить мгновенье, состояние, позу. Позой объяснять смысл. Словно живопись — подпись под фотографией. Я видела его холст — «Сорок второй» называется. Он в мгновенье видит суть на многие времена. Берет мгновенье, а видно время. И мне кажется, что он тогда видел и мое поколение, видел и знал, что произойдет со мной и с Ольгой. А я этого еще не умею. И не знаю — сумею ли теперь. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Витя?
Что-то новое входило в их отношения. Сказано было то, о чем они хорошо знали оба, но о чем ни разу еще не говорили. Теперь надо было строить жизнь иначе, на другой основе. И она сказала:
— Видишь, сколько я тебе наговорила. Но я тебе не предлагаю выбора. Бери меня такой, какая я есть.
— Да и я тебе наговорил…
Потом, засыпая, Виктор сказал:
— А все же трудно жить с художником.
Он умел спать тихо и спокойно, точно маленький. А она все никак не засыпала. Да и не хотела спать. Эта ночь, длящаяся целую вечность, дорога была ей, и она жалела, что уже четвертый час. Она осторожно встала и вышла на балкон. В лицо хлынула ночь — свежая, ветреная и сырая. И обещала эта ночь утром ослепительное, но уже прохладное солнце. И дорогу она обещала ей. У ночей есть одна особенность. Они обещают то, чего ты очень хочешь сам. А Нелька хотела новой работы. Она знала теперь, как надо будет подходить к ней… «Я напишу Ольгу, — подумала она, — и в Ольге напишу себя».
В день прилета Меньшенина в обком пришло письмо с выставкома республики. Там писалось, что, несмотря на многие достоинства полотен художника Штокова, несмотря на очевидную талантливость его, несмотря на решение зонального выставкома, принять к демонстрации на выставке республики указанные полотна нельзя. «Биолог» труден для понимания, это скорее фрагмент из какой-то большой картины, а додумывать за автора, кто это изображен, почему персонаж находится в таком неестественном повороте, — не дело. Ничто в персонаже, в деталях не говорит о том, что это биолог. С таким же успехом портрет можно назвать и «На берегу» и «Сталевар на отдыхе». Со вторым полотном — «Китобои» — вообще трудно согласиться. Автор странно трактует образы наших современников, они очень общи, обстоятельства не типичны.
Письмо было большое. Алексей Иванович Жоглов читал его долго, хмурил свои светлые кустистые брови, покусывал губы. Он знал Штокова, знал о том, что старик очень мало пишет, что когда-то он был известен и пользовался в области большим авторитетом. Алексей Иванович был знаком и с историей его давнего полотна, которое навлекло тогда на Штокова большие неприятности. Эту картину Штокова — «Сорок второй», изображавшую цех сталелитейного завода, отнесли почему-то к очернительским. Сейчас Жоглов и себя считал в чем-то виноватым, недоработал, видно, пустил все на самотек. У художников в общем-то здоровый коллектив, хорошие традиции. Тематика того, над чем они работают, самая боевая. Валеев пишет «Восставшие», Зимин — «Политкаторжане», живописец-пейзажист Галкин создает неплохие свежие полотна, где видно и сельского труженика, и пейзаж современного села. Молодежь, правда, бродит. Но у тех поиски чисто по форме, а не по сути. Можно считать, что все благополучно. И надо же! Такая вдруг осечка.
Алексей Иванович решил зайти к художникам. Он нарочно не стал звонить Валееву, чтобы к его приходу не готовились и не расходовали зря время. Идти было вовсе не далеко.
Невысокий, но крепкий и подвижный, с суровыми, резкими чертами лица, он поднимался по лестнице в мастерскую Валеева. Но его уже увидели, услышали о том, что он приехал. Идти надо было на четвертый этаж. Он шел и здоровался, читал объявления и снова пожимал руки. И когда он наконец взобрался на самый верх, Валеев уже ждал его.
Жоглову нравилась мастерская Валеева, просторная, высокая, с окном в южную сторону — таким большим, что оно занимало всю стену и начиналось едва ли не от пола. И казалось, что в таком помещении грех писать плохо. Пахло красками, лаком, маслом, скипидаром, немного хорошим табаком. Валеев курил трубку. Это был скорее цех искусства, чем обыкновенная мастерская в два этажа. Стеллажи громоздились вдоль стен, уходя в высоту. Угол занимало огромное, завешанное холстиной полотно. И слева у стены рядом с окном — маленький столик китайского лака, кресла. Зеленоватый линолеум на полу.