Я начну свою работу с ответа на вопрос: Что такое письмо? При ответе на этот вопрос я столкнулся с двумя трудностями. Первая трудность связана с тем, что под письмом часто понимают очень разные вещи. Вторая трудность связана с тем, что философские представления о письме трудно совместимы с диогеновским количественным толкованием письма. Преодолеть эти трудности, моя первая задача.
Хельмут Глюк как-то заметил, что о письме люди узнают в своей жизни, по крайней мере, трижды. Сначала, они узнают о письме по ходу овладения грамотой и принимают его в качестве какой-нибудь практики записи. Потом они узнают о письме из языковедческих работ, причём то, что они узнают из этих работ, отличается от обыденных представлений о письме. И, наконец, в третий раз они узнают о письме из философских работ. Вся три знания о письме покупают своё знание ценой оттеснения друг от друга. Так, например, философские представления о письме существенно отличается как от обыденных, так и от научных представлений о письме, они противопоставлены всем им. Все эти три знания о письме трудно совместимы между собой.
Философские представления о письме располагаются в диапазоне от крайне узкой трактовки письма, сводящей письмо к дублированию речи, до крайне широкой трактовки письма, полагающей под письмом поле всех возможных различений. Германская философия письма рассматривает письмо в плане выражения смысла, а французская философская грамматология рассматривает письмо в плане противостояния смыслу. Но универсальные представления таких значительных исследователей письма о письме, как Ж.Деррида и А.Экхардт, трудно сопоставимы с количественным представлением о письме Диогена Лаэртского. Для Диогена ведь не существует ни разрыва в знаниях о письме, ни грамматологических проблем выражения и дифференциации.
Для дальнейшей работы нам понадобится только такая трактовка письма, которая преодолеет разрыв в знаниях о письме и обойдет грамматологические проблемы выражения и дифференциации. Мне хотелось бы дать такую трактовку письма, которая сохранит письмо именно в качестве письма, как именно алфавитное, фонетическое письмо, бывшее одновременно и физическим объёмом, и работой записи. Чтобы снять разноуровневость знаний о письме и отказаться от обоих вариантов универсализации письма в философии, я хочу обратиться за помощью к чувству русского языка и трактовать далее письмо, как письмо в русском языке. Представляется, что банальность и простота такого методологического хода вполне соразмерна диогеновской наивности.
Если обратиться к толковому словарю В.Даля (а все остальные толковые словари русского языка, так или иначе, восходят к тем значениям письма, которые собрал В.Даль.), то легко заметить две вещи. Во-первых, все значения письма представлены в словаре самым "демократическим" образом. Они не противопоставлены друг другу, а совместны, собраны по принципу: "Кто в тереме живёт?". А, во-вторых, в словаре В.Даля письмо представлено конкретной совокупностью четырех значений слова "письмо" в русском языке, письмо как "действие", "писанное", "грамотка" и "стиль". Из этих четырех значений только три могут быть приведены в соответствие с классификацией Диогена. Эти три значения - "все, что написано, писанное...", "писанье как действие", "грамотка, уведомление, сообщение на бумаге". Только эти три значения характеризуют письмо как таковое и соразмерны диогеновскому смыслу письма.
Предпринятый маневр (обойти и сделать соразмерным), несмотря на свою внешнюю простоту, приводит к непростым последствиям. С одной стороны, мы получаем конкретную совместность материальных перформативных и коммуникационных черт письма, исключающую стилистические черты письма. А с другой стороны, мы получаем принципиально не всеобщую трактовку письма: письмо в русском языке.
В результате всех маневров мы получаем трактовку письма как совокупности черт и характеристик, сориентированных на значения слова "письмо" в русском языке. Такая трактовка позволяет сохранить нам письмо в качестве самостоятельной семиотической системы языка. Конечно, если мы возьмём подобную корреляцию черт в рамках какого-либо иного языка, скажем немецкого или французского, то получим уже совершенно иное представление о письме. И наоборот, если мы попытаемся взять подобную корреляцию черт вне отношения к конкретным языкам, тогда, полученное таким образом представление о письме, будет содержать лишь тривиальное, пустое содержание. Остановиться между единством и разрозненностью - в этом вся тонкость работы, которую я проделываю. Письмо стоит мыслить только как конкретную совместность ряда черт. И хотя, для дальнейшей работы, все эти многочисленные черты (во всём своём объёме) не понадобятся, перечислить их нужно для того, чтобы была понятна та модальность, в какой мною истолковано письмо, в его отношении к философии. Так истолкованное письмо хотя и не получает у меня какой-либо единой сути, но и не оказывается при этом всём, чем угодно.